По этой причине Антиох теперь вынужден был обходиться весьма ограниченными средствами и жить, главным образом, на свое офицерское жалованье.
Старый кантемировский дом у Покровских ворот — каменный, двухэтажный, похожий на бастион, безо всяких украшений и лепнины, как строили в начале века, — фасадом выходил на улицу, а флигелем и надворными постройками примыкал к ветшающей, но все еще могучей стене Белого города.
По трем каменным ступенькам Антиох поднялся на крыльцо с каменными балясинами и стукнул кулаком в глухую дубовую и крепкую, как ворота крепости, дверь.
За дверьми послышалось движение.
— Кто там?
— Это я. Открывай, Карамаш.
Движение за дверьми усилилось. Загремели замки и засовы. Наконец дверь приоткрылась, и показалась голова старика слуги.
— Ваше сиятельство, сестрица–то заждалась…
Антиох вошел в обширные пустоватые сени. А старик, запирая замки и накладывая засовы, приговаривал:
— Живем ровно в занятом неприятелем городе… Мужиков–воров полно, и господа знатные не лучше… Нынче в обед, говорят, заявился Иван Долгорукий со своими молодцами к князю Трубецкому, хозяин чем–то не угодил им, так они старика из окна выкинули…
— Где сестра? — спросил Антиох, раздевшись.
— Княжна в гостиной… Сейчас посвечу, у нас темновато — свечи–то дороги…
Княжна Мария, одетая в темное старенькое платье, очень похожая на брата чертами и мягким выражением лица, бросилась навстречу Антиоху и, наклонив его голову, поцеловала в лоб.
— Здравствуй… Я сейчас так испугалась… Проезжал Долгорукий с прихлебателями. Ну, думаю, как придет ему фантазия заглянуть к нам. Ночь–полночь скачет по городу, врывается в дома, дебоширит. И нет на него никакой управы…
— Нынче все в руках Долгоруких, — сказал Антиох. — Нынче они, а не государь правят Россией.
— Они да еще беда наша — тесть братца Константина — князь Дмитрий Михайлович Голицын.
— Князь — общая беда, не только наша.
— Нам хуже всех приходится. Вон ты даже вынужден ходить пешком.
— Скажу в утешение пословицей: «Али я виновата, что рубаха дыровата?»
— Брат поступил бесчеловечно, — вздохнула княжна.
По ее тону можно было понять, что это постоянно занимает ее мысли.
Антиох, желая кончить неприятный для него разговор, достал из внутреннего кармана камзола несколько листков.
— Вот послушай. Я сочинил новую эпиграмму. Называется «На Брута».
— Я, кажется, догадываюсь, кого ты имеешь в виду. — сказала княжна Мария. — Но ты не сказал, что твой Брут сейчас в большой силе.
— В своих стихах я изображаю пороки вообще. Поэтому не следует искать в них портретов.
— Чего их искать: все и так ясно. Как в зеркале отпечатались.
— Как в зеркале? — улыбнулся Кантемир. — Тогда дело плохо: гнусные рожи никогда еще зеркал не любили.
— Боюсь я за тебя, Антиох. Сочинял бы уж лучше идиллии да эклоги. Или любовные песенки. Как этот попович Тредиаковский. Они–то всем по сердцу.
— Всякому свое. Кому Аполлон вложил в руки лиру, а мне отдал свой свисток рогатый сатир.
Княжна Мария грустно покачала головой.
— Твои сатиры ходят по рукам, вызывая неудовольствие многих. А у нас и так после кончины батюшки осталось мало друзей. За своими учеными и литературными делами ты нигде не бываешь. Сегодня заезжала княжна Варвара Алексеевна, спрашивала, почему тебя не видно у них уже две недели. А ведь дом князя Черкасского — почти единственный, где к нам не изменились за эти годы.
— Как–нибудь в ближайшее время заеду к ним… Послушай–ка, мне тут пришло на ум кое–что изменить в моей комедии. В сцене у Доранта…
— Антиох, не сердись на меня… Ты знаешь, как я интересуюсь твоими сочинениями… Но сегодня выполни мою просьбу, прошу тебя… Скажи, выполнишь?
Кантемир пристально посмотрел на сестру.
— Конечно, выполню.
— Поедем сегодня к Черкасскому. Ведь княжна Варвара приглашала на сегодня…
— У них званый вечер?
— Нет, посторонних никого не будет, только домашние. Кантемир поморщился.
— С княжной надо о чем–то говорить…
— Я займусь с ней, — быстро сказала Мария.
— Тебе тоже не радость выслушивать ее глупости.