— Молчи! — шепчу. Потому что слушаю, что там дворничиха на дворе делает. Но ничего не слышно. А раз не слышно, надо на разведку идти. Стекло под ногами хрустит, ужас… Добрался я до окошка, в щель глянул, смотрю, дворничиха стоит посреди двора, как дозорный богатырь, и из-под руки смотрит в нашу сторону.
Убежать-то можно было, если бы я один был. А с этой?
Я вернулся опять, по стеклам хрущу.
— Где ты? — говорю.
— Здесь.
Я еще два шага сделал и носом ей в лоб уткнулся.
— Еще, — говорю, — разбить что-нибудь хочешь?
— Это ты, — говорит, — разбил.
— Ничего. Нам еще обоим будет за это.
Чувствую, опять боится. Ну и пусть.
— Видела, какие здесь зеркала?
— А какие?
— То-то и оно… Театральные, — придумал я, — ты разве не видела?
— Нет.
— Дворничиха за милицией пошла, сейчас приведет.
— Правда? — говорит.
Заплачет сейчас, чувствую. Все-таки не хватает у них чего-то такого… Ну, зачем плакать, пока еще не поймали?
— Да, — говорю, — с тобой только в разведку и ходить… Нет там никого. И как мы тут бьем все и колотим — никто не слышит. Может, еще одно грохнем? Чтобы не скучно было?
Пробрались мы на ощупь к собаке, сели на какой-то ящик. Сидим. Собака у нас под ногами чавкает.
— Знаешь, Мить, — говорит Томашевская. — Ведь ее нельзя тут все время держать. Я читала про одного солдата — он в подземном складе просидел несколько лет, — так он потом на свету ослеп.
— Заливаешь. Как это он несколько лет мог просидеть? Что он ел-то?
— Там склад с продуктами был.
— А пил что?
— Забыла, — сказала Томашевская. — Но это точно, я читала. А потом он ослеп.
— То человек, — говорю.
— А какая разница? У собак глаза, может, еще чувствительней, вон они как видят.
— Это у кошек глаза лучше, — сказал я.
Дворничиха не уходила со двора часа, наверно, два. Мы уже давно стали видеть в подвале — глаза привыкли, и даже собрали стеклышки от зеркала в кучку, а выйти нам все было нельзя.
— Давай фильмы рассказывать, — сказала Томашевская. — Хочешь, я тебе «Ватерлоо» расскажу?
— Давай, — сказал я. Я-то сам видел «Ватерлоо», но интересно было, как девчонка такой фильм может пересказать.
— Сначала он прощается с солдатами, — начала она.
— Кто он?
— Ну, кто, кто?.. Ты уж совсем, что ли, не знаешь? Наполеон. Старый такой показан, плаксивый. Ножки короткие. Наклонится — и все вверх посматривает. Смешно… «Солдаты четвертого! — говорит. — Вы всегда были мне детьми!» И там солдат — седой-седой — плачет. А потом, когда Наполеон уехал, король показан — тот уж совсем старый, еле на ногах стоит, и королю докладывают: «Узурпюр высадился на юге».
— Кто?! — спросил я.
— Узурпюр. Что ты смеешься?
— Ну, валяй дальше, — сказал я.
— И король из Парижа убежал. А Наполеон снова стал воевать. И тут на него уже все страны поднялись…
Но Томашевская больше ни разу не ошиблась, только «пруссаков» назвала «прусами». А откуда ей такие слова знать — она ж девчонка!
А потом она замолчала. И я тоже ничего не говорил. Уже, наверно, шестой час был, дома мне должно было влететь, да и ей тоже. Но дворничиха все не уходила.
— Ты есть хочешь? — спросил я.
— Ага. А ты?
— Хочу.
Собака услышала знакомое слово и стала тереться о наши ноги. Она-то была сейчас сытая.
— А ты почему на восьмое марта не мне подарок сделал? — спросила Томашевская.
А что я ей должен отвечать? Я ничего и не ответил.
— Думаешь, нужен был Стронкиной твой подарок?
И не думал я отвечать.
— Ты скажи еще спасибо, что никто из учителей не узнал…
— Это про что?
— А про то, что ты восьмиклассницам подарки даришь…
— А это, кстати, и не твое дело, — сказал я. Я и не знал, что Томашевская пронюхала.
— А ты бы хотел ее поцеловать? — вдруг спросила Томашевская.
— Помолчала бы ты, — говорю. — Вот, честное слово, последний раз с тобой дело имею.
— Нет, а хотел бы?
— Хотел бы, — сказал я ей назло. — Да еще как!
Нинка вскочила и побежала к окошку. В подвале было посветлее, потому что солнце к концу дня осветило двор.
Нинка оторвала доски и полезла из подвала, не глядя, есть ли кто во дворе, но дворничихи уже не было.
— Ну, чего ты? — крикнул я. Но она даже про газету забыла.
Только пройдя полдвора, вспомнила, что нет портфеля. Вернулась. Остановилась около окошка. Ноги ее вижу.
— Отдай мой портфель.
«Отдай». Будто я у нее его отбирал.
Я еще посидел немного, не знаю только, для чего, погладил собаку, за ушами у ней почесал. Томашевская мне обещала, что когда они собаку вырастят, эта собака меня загрызет.