Я постоял, покараулил, никто из учителей не шел, только «Петр I по пояс в воде» побродил немного в конце коридора, и я тихонько крикнул им «атас!», чтобы они притихли, а сам нагнулся, будто завязываю шнурок. А потом они вышли оттуда, и у Андрюшки были все руки в чернилах. Они закрыли кабинет, и ключ кто-то из них спрятал во дворе. Это было в понедельник.
А во вторник я проснулся от телефонного звонка. Телефон у нас стоял в коридоре, я выскочил первым и услышал в трубке голос Ирины Петровны.
— Это квартира Беляковых? — спросила она, словно меня не узнала. — Ну-ка позови мне сейчас же папу или маму!
Я хотел сказать, что они оба уехали на Северный полюс, но мама уже стояла рядом. Она взяла у меня трубку, поздоровалась и долго слушала, поглядывая сквозь меня, а я переминался.
— Да, Ирина Петровна. Ну, ясно, Ирина Петровна… Это он умеет.
Я поплелся мыться. Взялся было по привычке за зубную щетку, но чистить зубы теперь было совсем уже ни к чему, да и паста вылезала еле-еле, хоть стучи по тюбику молотком. И надо же было, чтобы именно вчера папа меня спросил: как у меня дела? Я ответил, что хорошо, и он поинтересовался, почему я так поздно пришел домой. Я сказал, что в школе был митинг в защиту Вьетнама — мол, поэтому.
— А что ты на митинге делал? — спросил он.
Если бы я на митинге был, я бы так просто и ответил: «Стоял. Слушал». Что еще можно на митинге делать? Но я, сам не знаю почему, вдруг придумал, что играл на барабане. Папа удивился, потому что никогда о барабане раньше от меня не слышал.
— Ты уверен, что это так? — спросил папа.
Я зачем-то стал его уверять. Да еще как горячо!
— А что, никого другого не нашлось? — спросил он.
Тут меня совсем занесло, и я стал придумывать на ходу, куда девались все школьные барабанщики. Пришлось даже двоих в больницу отправить — одного с аппендицитом, другого… в лечебницу.
— В какую это лечебницу? — поморщившись, спросил папа.
— Где голову лечат, — сказал я.
Выяснять он тогда больше ничего не стал, только посмотрел на меня выразительно…
Я выглянул из ванной. Мама все еще держала трубку.
Из ванной выходить не хотелось. Я стоял у раковины и плескал воду в лицо. Наверно, уже раз сто плеснул. Щеки даже стали болеть от холодной воды.
Потом пришлось сидеть за завтраком.
Мама близко ко мне не садилась.
По радио сообщили о «высоте волны», и я поднял было глаза, но они оба будто не слышали.
— Ну, рассказывай, — сказал папа. — Про глобусы.
Я молчал. Откуда я знаю, что они там в кабинете пособий сделали?
— Я жду, — сказал папа.
— Не знаю я ничего про глобусы, — сказал я. И подумал, что все же поделом Ирине Петровне.
— Вы еще не проходили по истории «луддитов»? — спросил папа.
— Нет.
— Было такое очень глупое движение в Англии, — сказал папа. — Люди ломали машины, думали, что машины виноваты в их плохой жизни…
— Ну, что ты ему сейчас рассказываешь? — крикнула мама. — Его драть надо!
Я с ней был не согласен.
— Так вот, — сказал папа. — Портить сделанное человеческими руками не только глупо, но и преступно. В том числе и обливать чернилами глобусы.
— Я их не обливал, — сказал я.
— Ты в это время играл на барабане?
Я хотел сказать, что это разные вещи, но про митинг я наплел так основательно, что сейчас, пожалуй, лучше было молчать.
— Видно, к твоей тройке по пению прибавится еще одна, — сказал папа. — Ты про Байкал-то забыл?
— Нет, — сказал я тихо, потому что помнил, как папе хочется туда поехать.
Со мной в школу пошел папа. Он, хоть и сурово, но рассказывал мне по дороге об угрюмых англичанах, сто пятьдесят лет назад ломавших на фабриках паровые машины, и о том, что за такие дела даже казнили смертью, и поэт Байрон (знаю ли я такого?) выступал в палате лордов по этому поводу. О поэте Байроне я не слышал, и о палате лордов — тоже. Папа покачал головой и сказал, что лорд Байрон, наверно, тоже обо мне не слышал, хоть и прочел в мои годы уже всю английскую литературу, и французскую заодно.
— А русскую? — спросил я.
— Русскую, кажется, не читал, — сказал папа. — Пушкина еще не было, Лермонтова не было и Толстого не было…
— И Маяковского, — сказал я. — И Гайдара тоже.
— Ты, я вижу, совсем развеселился, — с подозрением сказал он. — Для чего это я все тебе говорю?
На новых глобусах видны были чернильные громадные пятна. Мы все стояли вокруг, будто изучали новую карту материков. Вглядывались. И родители и мы. Потом я поймал папины глаза, и, по-моему, он понял, что я этим не занимался. На митинге не был, на барабане играть не умею, но вот глобусы не мазал. Но все равно, он глазами не стал со мной мириться — уж очень он не любил, когда приходится ходить в школу. Я его, пожалуй, понимаю. Но с глобусами бы, наверно, для меня все обошлось, если бы тут же, когда мы с папой шли по коридору, нас не остановила учительница из старших классов — стала на меня жаловаться. А я ее в глаза не знал. Но когда я ей это сказал, она страшно рассердилась и сказала, что это еще раз показывает, как я себя веду в школе — и если учитель знает ученика, а он учителя не знает, то это кое о чем говорит. И навспоминала такую кучу всего, что мне даже интересно стало — биография у меня, оказывается, как-никак, имелась. Но интересно-то интересно, однако я вовсю с ней спорил, хотя папа меня и одергивал, и когда я очень вежливо ей сказал, что я ведь не из ее класса, то на папу было лучше не глядеть. Я думал, он меня проглотить хочет. А потом еще к нам подошел завуч… В общем, дома меня сегодня кое-что ждало.