— А здесь?
— Здесь, конечно, она поближе. Но здесь и кора покрепче.
Я глянул вверх. Склон был почти отвесный, но на нем умудрялись расти деревья, и некоторые из них были расщеплены и вывернуты с корнем. А внизу валялись камни — все в белых пятнах и с острыми краями… Если бы нам тут с мамой и с Томашевской побродить, мы бы, конечно, камешков поднабрали.
О силовом поле
Теперь я стоял на руле законно. Капитанку Ивана Михайловича, правда, больше не трогал, но бинокль надевал на шею сам. И штурвал из рук не отпускал — это ребячество, конечно, отпускать. А если бы рифы? Или встречный корабль?
От Старо-Байкальской дороги мы уже отошли на целые сутки. Мы идем теперь к устью Селенги. На Байкале все еще тихо, штиль. Опять вечереет, и я стою за штурвалом. Папа и Иван Михайлович переговариваются за моей спиной, в полутемной рубке. За эти дни куда-то делся папин характер, не чувствую его. Вот у нас дома, в Ленинграде, входишь в квартиру и уже знаешь — дома папа или его нет. Даже если он сидит молча за столом, даже если спит. По всему чувствуешь. По голосу мамы, по тому, какие двери открыты или закрыты — по шуму и по тишине. Там, у нас дома, я слышу папу, знаю, чего он хочет, даже когда он об этом и не говорит. А здесь, на катере, — все так же, да не так. Папа говорит, читает, шутит со мной, а я его присутствия почти не чувствую. Я это ему сказал сегодня. Папа посмотрел на меня внимательно и говорит:
— Молодец. Правильно. Мне здесь нравится, но это — не моя жизнь, вот силовое поле и исчезло.
— Какое поле? — спрашиваю.
— Ну, скажем, у магнита есть видимая нами часть — сердечник, а есть невидимая — магнитное силовое поле.
— Кажется, понял, — сказал я. — А вот у Ивана Михайловича это поле есть.
— Еще бы, — сказал папа. — Если у капитана да на собственном судне его не будет, дело труба.
Я хотел было сказать, что у Ивана Михайловича «силовое поле» не только на судне, но воздержался.
Папу мои слова, слава богу, не обидели. Он и сам понимал, что не очень-то тут на месте. Но он ведь был ученым — исследовал и запоминал, и еще сам над собой подтрунивал. А это — хороший способ, я давно заметил. Вот когда драться собираешься, очень трудно на себя со стороны посмотреть, но если только взглянешь, удастся тебе такое, — то как бы драка ни кончилась — ты все равно победитель.
Папа стоял сейчас за моей спиной, разговаривал с Иваном Михайловичем.
— А у вас в Ленинград командировка была?
— Да, считайте, что так. То есть, мне не обязательно было ездить, но поехал. Лет пятнадцать не был.
Помолчали. Только дизель стучал, да полз навстречу темный Байкал.
— Воевал я там, — сказал капитан. — Ораниенбаум, Петергоф. Друзья там лежат. Навещаю.
Папа молчал, и я молчал, слушал, что еще Иван Михайлович скажет.
— У нас батальон морской пехоты был… Ну, и там несколько байкальских. Так и звали — «сибирские матросы»… Человек пять только и уцелело… Шли мы на десантной барже, и — на мину. Вот поверите ли — палуба так прыгнула, что у всех почти, кого из воды вытащили, пяточные кости разбиты, а у некоторых еще и коленные суставы… Фронт движется, а я лежу. С сентября сорок первого по февраль сорок второго — все по госпиталям… Не срастается и все, стоять на ногах не могу. Да… А теперь езжу, навещаю. Редко, правда. Живых растерял, а этих помню.
Вот, оказывается, для чего он бродил там по берегу. А откуда мы с Томашевской могли знать, почему он там ходит?
— А теперь ноги как? — спросил папа.
— Хожу. Медкомиссию обманываю. Пятки-то ничего, срослись, а колени хандрят, валенками спасаюсь. А самое замечательное — в горячем источнике посидеть. У нас маршрут всегда через этот источник…
К источнику мы подошли на следующий день, уже в темноте. Справа по ходу катера вставали черные силуэты похожих на трамплины мысов. В заливе, которым мы двигались, было тихо. Казалось, что мы плывем уже не по воде, а по лесу, прямо над головой у нас вставали черные тени деревьев. Катер мягко ткнулся и слегка вылез носом на берег. Дизель замолк. С берега тянуло какой-то вонью.
— Раздевайтесь, — увидев нас на палубе, сказал Иван Михайлович. — Пойдем погреемся.
А холодина была страшная.
— Рискнем? — спросил папа.
— Рискнем!
Через пять минут папа уже сидел по горло в плохо пахнущей горячей воде. Я сунул ногу и сразу же отдернул.
— Неженка! — сказала папина голова. — Ванна — тепленькая, душ — тепленький… Залезай сейчас же!
Ну и кипяток в этой яме был! Я стал тихонечко погружаться. Сейчас сварюсь! Да еще темно. Вообще это был какой-то бревенчатый сруб, закопанный в землю, горячая вода просачивалась откуда-то снизу. Папа и Иван Михайлович сидели на подводных скамейках, а мне вода была по горло.