Еще в кают-компании был дядя Миша, механик. Он, как обычно, молчал. Я поздоровался, и все со мной тоже поздоровались.
Говорили, кажется, о том, как бы не делать один из замеров, который сейчас следовал для работы тети Матрены. Мол, уже задерживаемся, и вот непогода идет, так, может, и не стоит ради одной точки уходить снова километров на сорок от берега? Полдня, мол, угробим. Говорил, в основном, боцман.
— Ну как, Мотя, убедил?
Тетя Матрена, как всегда, долго молчала. Я уже к этому привык.
— Отсутствие данной точки на графике может существенно ухудшить убедительность его, так как откроет возможность слишком произвольной корреляции, — произнесла наконец она.
— Постой, Мотя, — сказал Николай Никитич. — Ну, ляд с ним, с этим графиком. На обратном пути зайдем, кинем пробник. А сейчас же нам надо обратно возвращаться.
Тетя Матрена молчала.
— Раз надо, значит, надо, — сказал капитан. — Все.
Он, по-моему, тоже надеялся, что тетя Матрена согласится. Но то, что она не согласилась, ему нравилось еще больше. И мне, пожалуй, тоже.
Никитич теперь повернулся ко мне.
— А… — сказал он. — А мы с Дмитрием Александровичем еще сегодня не виделись!
— Я здоровался.
— Да, да, вспоминаю. Как спали, Дмитрий Александрович?
Как спал? Как всегда, так и сейчас.
— А где же папа ваш?
— Он не хочет есть, — сказал я.
— Не хочет? Ах ты господи… Уж не укачало ли его?
— Нет, — сказал я. — Он и дома так — день ест, день не ест.
Какао Гена налил мне в ту самую кружку. Доверху.
— Иван Михалыч, — сказал я, впервые назвав капитана прямо, — вот папа сегодня на берегу останется, у знакомого… А мне говорит, чтобы я…
— О чем разговор! — сказал Гена, который как раз в это время принес еще чайник какао. — Ну, о чем тут говорить? Пойдешь с нами, омуля в Чивыркуе половим. Так ведь, Иван Михайлович?
— Дмитрий Александрович, да что вы! Самое интересное впереди! Три точки снимем, — Никитич глянул на тетю Матрену, — а потом двое суток — свободны. Остановимся, в лес пойдем — грибы, кедровые шишки…
— Нерпу посмотрим, — сказал капитан.
— Хочешь — дизель будем ремонтировать? — спросил молчун дядя Миша.
— Оставайся, — сказала тетя Матрена.
А катер все било, все качало. Я намазал кусок хлеба маслом для папы, на всякий случай, и пошел в наш кубрик.
Папа разбирал ружье… Не думал я все же, что он такой упорный. Ведь ясно, что не найдут они медведя.
— Ну как, Митя? — спросил он. — Что ты решил?
— Если ты не возражаешь, пап, я останусь.
— Вот и хорошо. А не знаешь, скоро ли под берег встанем?
— Наверно, скоро, — сказал я, хотя мы ради точки на графике тети Матрены шли в открытый Байкал. Нас все больше раскачивало.
— Матросу Белякову-младшему прибыть на рулевую вахту! — приказал динамик.
— Папа, ты прости, — сказал я. — Я бы с тобой посидел…
Он улыбнулся. Его, наверно, тошнило.
Дырочка в стекле
Я надел куртку и выскочил на палубу. Ну и волна была! Меня так и зашвыряло. Могло, конечно, и вообще вышвырнуть, и никто бы не заметил. Я вцепился в поручни что было сил.
Сзади нас, вдоль берега, от которого мы еще не так далеко отошли, шпарила с задранным вверх носом черная рыбацкая лодка. Она торчала из воды, наверно, на две трети или даже больше — только корма и касалась воды. Корма была вся в белой иене и, придавливая ее вниз, у подвесного мотора сидели два дядьки, покрытые черной клеенкой. Лодка прыгала с волны на волну.
— Ого, — сказали за моей спиной. Это был механик. — Куда-то очень торопятся, если в такую погоду…
— Опасно? — спросил я.
— А то нет… Сарма.
Сарма — это такой ветер, я про него читал. Он сносит в воду овец. Дует с берега. Нам он был попутный.
— Мотор у них — чихни! — сказал дядя Миша, глядя вслед лодке, — и… до свиданья.
Лодка шла, зарываясь, и белый хвост от нее скакал по волнам…
Эту вахту мы стояли так — я животом висел на штурвале, а если мне не удавалось его повернуть, Иван Михайлович протягивал руку и помогал. Потом волны стали еще выше, катер начало качать длинно и продольно — с кормы на нос, а не с борта на борт, как раньше, и мне казалось, что что-то внутри меня переливается от ног к голове, как чернила в авторучке.
— Держишься? — спросил Иван Михайлович.
— Нет, — сказал я и не услышал собственного голоса. Я и правда уже не понимал, где это мы. Голова летела куда-то отдельно, ноги отдельно, я весь был липкий от пота, к горлу подкатывало. Я отпустил штурвал и сел на ящик. Стало еще хуже.