Гена встал за партой, побелел. Верхняя губа с легким черным пушком мелко вздрагивала. Он ни о чем не спросил ни сестру, ни учительницу, а только медленно переводил потемневшие глаза с одной на другую.
Лицо сестры теперь было некрасивым. Подбородок, нос и скулы заострились. На лоб, на переносицу, к глазам набежало столько морщин, что казалось, это стоит не девочка, а маленькая старушка. Из-под опущенных пушистых ресниц ее катились крупные слезы, недолго задерживались на бледных щеках и падали на легкое голубое платьице, оставляя на нем мелкие черные пятна.
Глянув на учительницу, Гена удивился, что она уже пожилая, с густой проседью. Раньше он этого как-то не замечал.
— Иди, Серов, — сказала она твердо и очень широко раскрытыми глазами посмотрела на его растерянное лицо.
Гена вздрогнул. На побелевшем лице появились багровые пятна. Осторожно, чтобы не стукнуть, он опустил крышку парты, бесшумно прошел мимо учительницы, взял за руку плачущую сестру и вышел, забыв прикрыть за собой дверь.
Учительница закрыла ее сама и, вернувшись к столу, долго не могла решить, как продолжать урок.
Весь класс знал, что отец Гены Серова, стекольщик ремонтной конторы, болел неизлечимой болезнью и уже долгое время не вставал с постели. Сейчас Гена и его сестра остались сиротами. Ученики сидели присмиревшие, подавленные. Объяснять новое не было смысла: вряд ли смогут слушать внимательно.
Антонина Петровна попробовала спрашивать из пройденного. Ответы были краткие, вялые, да и себя она поймала на том, что слушает невнимательно. Глянула на задумавшихся ребят и, вздохнув, сказала:
— Давайте на этом урок закончим. Выходите тихо, в коридоре не шуметь.
Ребята бесшумно вышли. Она осталась в классе. Без ребят класс казался пустынным. Так пустынно теперь, наверное, стало в доме Серовых.
Антонина Петровна подошла к окну. Открыла раму. В класс ворвался веселый птичий щебет. О створку рамы застучала ветка старого тополя. Листья еще узкие, бледно-зеленые, по-молодому гибкие, робко вздрагивали при каждом взмахе ветки.
«Только бы не было грозы, — подумала Антонина Петровна. — Пусть окрепнут. А потом не страшна никакая буря».
И мысли снова перекинулись на семью Серовых. «Гена Серов похож на этот неокрепший лист. А вот над ним разразилась гроза. Выстоит ли?»
Мысли ее прервал звонок: урок закончился во всех классах.
В открытое окно сильнее рвался весенний шум, птичий посвист. В створки рамы громче стучался высокий тополь. На нем продолжали дрожать молодые гибкие листья. За окном открывался вид на крыши одноэтажных маленьких домов, лесок за ними и горы, подпершие синее небо.
Но всю эту с утра светлую даль сейчас подернуло горьким дымком чужой беды. А чужая ли она ей? Одиннадцатилетним мальчиком пришел к ней в пятый класс Гена Серов, робко сел на последнюю парту. И с тех пор они много лет вместе.
Весенний шум не мог заглушить возникшей в сердце боли, и Антонина Петровна, не закрыв окна, медленно пошла в учительскую.
Домой Гена возвращался под руку с матерью. За ними шли удрученные родственники.
На дороге лежала мягкая пыль. Ноги утопали в ней, оставляя глубокие следы, как у людей, несущих тяжелую ношу.
У ворот люди остановились, пособолезновали еще раз, поутешали, как могли, и разошлись по домам.
Мать и сын остались одни. Верхняя губа Гены с легким черным пушком стала вздрагивать. К горлу подкатились слезы. Он не мог их сдержать и заплакал совсем по-детски, громко.
Анна Ильинична неловко скомкала конец платка и стала вытирать слезы сыну.
— Не нужно. Перестань. Что ж делать! Надо жить…
Он неловко ткнулся лицом ей в плечо. Не выдержала и она: крепко обняла сына и по-женски, с надрывом заплакала.
Так они и стояли среди двора. На ее груди дрожала голова Гены, а ему за ворот капали ее теплые слезы.
Потом Анна Ильинична с поникшей головой, не оглядываясь, пошла в дом, а Гена остался во дворе.
Двор ему казался очень широким и пустынным. Увидев опрокинутую кормушку для кур, он отнес ее к стенке дощатого сарая. Руки искали работы. Только бы что-нибудь делать, не думать об одном и том же. Заметил на траве забытый топор. Поднял и долго смотрел на него.
Пальцы мягко потрогали лезвие топора. Оно затупилось, и весь топор покрылся плотным налетом ржавчины.
Гена решил наточить топор, вернуть ему прежний блеск, какой всегда был при отце. Подошел к завалинке, на которой лежал серый точильный камень. Машинально провел по нему свободной левой рукой, будто погладил за долгую службу отцу. Нагретый солнцем за день камень еще не остыл. Один его край был гладкий, тонкий, сильно сточенный за долгие годы работы отца.
Мальчик городской окраины, Гена видел многое, как делал отец, но особенно не вникал ни во что. Он учился. Это было его главным занятием. Так считал не только он, но и родители. Его не старались готовить к простой работе. У него хорошие успехи в школе, пусть будет ученым.
И сейчас ему не хватало сноровки. Он долго точил топор, поворачивая его то одной, то другой стороной. И только когда надвинулись сумерки, с топора сошли последние следы ржавчины.
Гена с облегчением вздохнул и положил топор на крыльцо. Поискал глазами, что бы сделать еще, и не нашел.
Затихал дневной шум городской окраины. Отдельные звуки теперь в этой тишине разносились далеко и громко.
«Надо жить», — вспомнил Гена слова матери.
Всего два слова. Знала мать, что сказать сыну в трудный час. Эти два слова влили в онемевшую грудь мальчика силы.
«Надо жить», — выдохнул он и пошел через огород к реке.
Собственно, это была не река, а всего лишь полноводная протока. За ней зеленел не берег, а остров. Дальше тоже протока, а там опять остров. И так восемь километров вширь: острова и протоки, острова и протоки. И вот все это и называется рекой Леной.
Родившись в Байкальских горах, Лена прорывается к морю Лаптевых, покрывая путь почти в пять тысяч километров.
Поток ее вод могуч и не может вместиться в одном русле. К Леногорску весной она приносит много льда. Забившись по протокам, лед образует заторы, смерзается в огромную плотину. Взбесившаяся река, встречая такую преграду, иногда как пробку выбивает целый остров или заливает пригород. Чтобы этого не случилось, заторы бомбят с самолетов.
Но сейчас уже лето. Двадцать восьмого мая прошел лед. Шестого июня в город с верховьев пришли пароходы. Вода в протоках катится медленно, будто дремлет.
В неверном сумеречном свете на берегу серели кусты тальника. Вода под кустами совсем темная. У тальников уже вились ночные бабочки. Они сталкивались в полете и падали серыми хлопьями на черную воду.
Справа и впереди вода была еще светло-серой. По ней то там, то тут расходились мелкие круги. Это рыба пробивалась к угасающему дневному свету.
Далеко в протоке плыла лодка. Геннадий поискал ее глазами. В тени острова ее не видно, но хорошо слышен и говор гребцов, и равномерный всплеск весел.
Он раздвинул густой тальник, вынул мордушку. «Придет утро, у матери будет рыба на завтрак».
Горловина мордушки обмазана тестом. Оно уже засохло.
Ничего, в воде размокнет. Мордушку опустил в воду, горловиной по течению, и закрепил за камни.
У реки стало сыро. Торопливо застегнув ворот рубашки, Гена пошел домой.
В комнате ему тоже показалось непривычно просторно. Уже горел свет. Мать встретила его озабоченная.
— Где ты задержался?
— А там… — и неопределенно махнул рукой за окно. Мать продолжала вопросительно смотреть на сына, ожидая более ясного ответа. Он смутился и уточнил:
— Ставил мордушку. Может, на завтрак что поймается.
Анна Ильинична вздохнула.
— Мой руки. Будем ужинать.
Надя уже плескалась под умывальником. Она молча уступила ему место, чуть слышно вздохнула и пошла к столу.
На столе, покрытом синей клеенкой, — три тарелки.