Но тут же спохватился:
— Это ты? Садись, конечно.
Он недовольно взглянул на Линяева. Третий человек за столом, очевидно, не входил в его планы. Линяев пожал плечами: для интимных встреч выбирай другое место.
— Я где-то видел вас, — прямо сказал он женщине. — Где — не помню.
Женщина улыбнулась.
— А я помню. Помню самолет и вашу длинную раздвижную шею. Мой сын потом просил купить ему такую шею.
Ну да: самолет, малыш-союзник и его мать. Тогда ему показалось, что у нее большой нос. Возможно, поэтому он ее не узнал сразу. Он признался вслух и в этом. Она добродушно засмеялась и сказала Мыловарову:
— Ваш приятель — забавный человек.
Она протянула ладошку.
— Наш новый литработник, — неохотно пояснил Мыловаров. — А он из студии телевидения. Так сказать, редактор художественных передач — Линяев.
— Юрий Степанович, — добавил Линяев, пожав ее руку, и весело поглядел на поскучневшего Мыловарова.
Затем последовала пауза. Линяев и Алина Васильевна хитровато, исподтишка поглядывали друг на друга. Мыловаров собирался с мыслями. Ему, соединяющему звену, предстояло завязать непринужденный светский разговор.
— Линяев напялил блестящий мундир остряка сравнительно недавно, — начал Мыловаров. — Произошло мощное извержение, с громом и пламенем, как и подобает, и с тех пор из Линяева бьет тугой фонтан остроумия. Какие силы пробили в нем мрачную, бесплодную породу? Неизвестно. С чем связано их пробуждение? Геологическая загадка. Порой я, профессиональный юморист, чувствую себя беспомощной мошкой в присутствии той проснувшейся стихии.
«Это случилось в тот день, когда я объявил «ему» войну, — подумал Линяев. — У меня тогда тряслись ноги от слабости, гудела голова от боли, пылали от жара суставы, а я день таскался по знакомым и натужно острил. В пику «ему».
— Это бывает, — согласилась Алина Васильевна. — Ходит себе человек, и вдруг в нем просыпается дар. Так и в Юрии Степановиче проснулся дар. Дремал, дремал…
— Что угодно, только не дар, — медленно, с нажимом сказал Линяев, и те, оба, поняли: он не желает, чтоб говорили о нем.
Они оба вскинули на него глаза. Мыловаров испуганно, и женщина с испугом, только еще с примесью изумления.
Остаток дня пропал. Он хотел забыть о «нем» — и не вышло. И этим двоим испортил настроение. Женщина, видно, решила, что он — чудак. Ведь женская логика прямолинейна. Вроде тяжелого танка: прет напролом, игнорируя проложенные человечеством дороги. Лишь бы скорее добраться до цели. Впрочем, это его личное мнение.
Мыловарову и женщине подали борщ. Линяев заказал бифштекс и черный кофе.
Мыловаров глубоко вдохнул запах борща. Глаза его блеснули. Он удовлетворенно пробормотал:
— А вечером буду ужинать, — и добавил: — Эскимос съедает четырнадцать килограммов мяса в один присест. Только подумать! Еда — источник жизни, а сейчас много пишут о смерти, — сообщил он после пятой-шестой ложки.
— Живые не имеют права писать о смерти, — сказал Линяев.
— Кто же имеет право?
— Те, кто умер.
— Позволь, они мертвые.
— А мы, живые, не имеем права. Мы не знаем полную меру этого несчастья.
— Хочешь сказать… Не испытали на собственной шкуре. Старая сказка. Писатель способен додумать, сфантазировать…
— Никто не имеет права экспериментировать над жизнью и смертью человека. Даже на бумаге. Все всегда начинается на бумаге. И кончается мерзкой практикой. Сидит человек над бумагой, грызет авторучку и изощренно придумывает смерть другому человеку. Сделал это ловко, потирает руки: «Какой я большой художник». Говорят, Флобер испытывал симптомы отравления, когда всучил яд своей мадам Бовари. Но потом-то, вероятно, в душе радовался: «А здорово это получилось у меня».
— Вы правы! Думать о смерти человека — самое тяжкое кощунство! Жизнь человека священна! Все, что посягает на нее, должно быть предано проклятью!
Линяев пристально посмотрел на Алину Васильевну. Это сказала она. Женщина спокойно выдержала его взгляд.
— Допустим, человека все же убили. Что тогда? — с любопытством спросил Линяев.
Она не спешила с ответом. Взвешивала слова.
— Человек убит! Это самое тягостное преступление в мировой истории. Независимо от того, чем убит человек.
— А убийца? Что делать с ним? Исходя из вашей же теории, уничтожить его нельзя. Он неприкосновенен?
— Вы поняли слишком прямолинейно. — Она заговорила с возмущением: — Он как раз должен быть прикосновенен, независимо от заслуг. Он убил — он уже не человек. Он убил и свое право быть им. Он уже зверь.