— Да, мать, навсегда, и поэтому я остался один.
Я сажусь за сценарий передачи о Горьком, а мать продолжает шить, — в общем, занимается чем-то своим. Не важно чем, лишь бы она была рядом.
— Тебе трудно с таким характером.
— Угадала.
Мать загадочно поджимает губы, озирается на стены, точно кто слушает нас, и шепчет:
— Почему бы не черкнуть Елене?
— Ну уж дудки. Писать я не буду.
— Но ты был кругом виноват.
— Не был. Кто угодно был виноват, только не я.
— Здрасьте. Ты извел ее своими выкрутасами.
— Выдумки. Я любил ее.
— Но это не мешало тебе методично изводить ее. Она не знала, чего от тебя ждать. Если хлестал дождь, ты к ней придирался: «Почему идет дождь?» Она сносила от тебя все, имея глупость любить такую зануду.
— Однако… тю-тю… уехала.
— После того как ты сообщил о рыжей врачихе. И Лена решила не мешать.
— Это был экспромт. Врачиху я видел единожды, когда она лазила мне в рот своей противной ложкой.
— Вот я и говорю: виноват был ты.
— Ладно, был. Что из этого? А сегодня я попросил уволить меня из студии и оставил заявление у директора. Не попросил, а потребовал.
— Из-за чего?
— Так, захотел и написал. Есть бумага и чернила. Почему бы, думаю, не сочинить такое заявление?
— Поздравляю! Впрочем, ты и в детстве не блистал умом.
— Мать, где твое родительское достоинство? Ты вскормила кретина? Так ли это? Нет. Просто ты одарила меня богатым воображением. Ты сидишь на стуле и мило беседуешь со своим чадом. Это ведь благодаря моему воображению. Не забывай! Но я не тщеславен. Я слушаю тебя и жду совета.
— Заберись на телевизионную вышку и бросайся головой вниз. Это остроумнее твоих дурацких заявлений.
— Видишь, мать, какой у тебя характер. По идее ты должна быть мягкой и нежной, — говорю я печально.
У матери лицо, будто ее застали за предосудительным занятием.
— Уж пошутить нельзя, — неуверенно оправдывается она, и нас в комнате опутывает неловкая, сковывающая движения тишина, потому что мы нечаянно тронули слабую и тонкую нить, которая еще соединяет нас и позволяет встречаться.
Я делаю вид, что работаю. Пишу сверху листа: «Сценарий передачи «Буревестник революции», а сам жду, что она скажет. Я знаю что.
— Ступай рано утром и порви заявление, пока не видел никто.
— Я поступил глупо, но теперь не вернешь.
— Ступай и порви.
— А самолюбие?
— Ну, как знаешь. Только мне горько.
Мы возвращаемся каждый к своему. Я думаю, как начать сценарий. Но мысли уходят к матери.
— Мать, спроси меня: устал ли я? Очень прошу.
Мать смотрит с раскаянием.
— Прости, сынок. Я завертелась совсем. Ты очень устал?
Так больше не спросит никто. Не спросят и близкие друзья — по законам дружбы это не принято. И соваться с такими вопросами считается просто не по-мужски. Язык дружбы — это молчание.
Но у других спросит жена. У меня нет жены. Нет ее и у многих. Они в таком положении, как и я, — одни на этой орбите. Витки следуют за витками, а мы по-прежнему одни, у нас нет радиостанции, которая приняла бы наши сигналы. Какое счастье, если найдется радист, который сумеет поймать нашу волну. Каждому нужен свой радист. А пока мы в одиночестве.
Я слишком увлекаюсь абстрактной философией и упускаю нить, соединяющую нас с матерью. Ошибку исправить нелегко.
— Мать, отзовись!
Бесполезно. Всякой фантазии есть предел. Мозг устал, и я снова один в комнате. Матери нет. Она погибла четверть века назад, когда мне исполнилось пятнадцать лет.
Я взглянул на стопку чистой бумаги, на заголовок: «Сценарий передачи «Буревестник революции», отложил авторучку в сторону и поднялся из-за стола.
Надел толстый, на подкладке, плащ и вышел на улицу.
Мой город полон людей. Говорят, их здесь полмиллиона. Но я вышел в то время, когда они расходятся по домам и никто не знает, чем сейчас занят каждый из них, о чем думает каждый. В этом их счастье и несчастье, и, право, чтобы никто не знал.
Я остановился, закурил и бросил спичку под ноги. Сторожиха, сидевшая на фанерном ящике возле ворот, сердито приказала:
— Поднимикося спичку! Ушлый какой. Для тебя подметали?
Я засунул руки в карманы и вызывающе посмотрел на бабу. Понизу раскатился глухой гром: из-за колоннады сторожихиных ног взирала слишком серьезная морда дворняги.
— Р-р-р-р! — ответил я.
— Ну, петухи! — осуждающе буркнула баба.
Мне стало смешно. Я поднял спичку и заткнул под днище коробки. Бабка заворошилась.