— И совет вам сугубо личный. Не рекомендую относиться к закону спустя рукава, а, мол, ладно… Переступишь раз, хоть ногтем, и хана — оно поехало само, прямиком в уголовный мир. И вы уже глубоко на дне общества — преступник-рецидивист! …В общем, профилактику я с вами провел, а дальше кумекайте головой. Писатель!
Милиционер ушел, и впрямь выполнив долг. Иванов тотчас представил тюрьму и нары со стриженными под нолевку фиксатыми парнями. Это и был преступный мир. И среди блатных он, Иванов, тоже с неровно обкорнанной, словно в лишаях, черепной коробкой и тусклым металлическим зубом, сутулится на нарах и, цыкая слюной, играет в карты на чью-то жизнь…
Он представил и лица своих знакомых. Кто-то произносит его имя, и они все, порядочные люди, брезгливо морщатся: фу, какая мерзость…
Нет, только не это! Он поставит на творчестве крест, — знать, не судьба! — и вернется в школу. «А может, это и к лучшему? Определенно к лучшему. Конец мучительному состоянию, когда ты ни то, ни се», — подумал Иванов, и ему стало легко. И даже захотелось есть, точно после тяжелой болезни. Он открыл холодильник и сделал бутерброд с толстым кругом колбасы и жадно съел.
— Не волнуйся! — сказала Маша, выслушав его фарисейские жалобы на милиционера. — Он и думать о тебе забыл, ему хватает пьяниц и хулиганов. Меня беспокоит мать. Визит милиции — ее проделка. Ах, мама, мама, надо же так закоснеть!.. Ничего, выше голову, Иванов! Я возьму репетиторство, снимем комнату, поживем одни до твоей первой книги. Мы уйдем, чтобы вернуться с победой!
Именно за этот боевой романтический настрой ее в институте прозвали Гитарой. Когда на собраниях брала слово Маша, ей из зала кричали: «Машуня! А ну вдарь по всем струнам!»
— И все-таки я возвращаюсь в школу! Хоть и не с победой, но зато в школу! — собрав все душевные силы, взбунтовался Иванов, впервые за их трехлетнюю семейную жизнь. Он чувствовал: другого случая не будет!
— Если ты смалодушничаешь, я перестану тебя уважать, — холодно пригрозила Маша. — Думаешь, я рвусь в писательские жены? Ах, ах только и мечтаю как бы попасть в Пицунду и Коктебель!
— А что там? — не выдержал, поинтересовался Иванов.
— Говорят, их роскошные дома творчества… Но лично мне ничего не нужно. Мне достаточно быть твоей женой. Итак, решай: или мы с литературой, или ты один!
…Ивановы переехали в снятую комнату на другой же день после осмотра и допоздна хлопотливо устраивали место для письменного стола, целый час долбили бетон — вешали на стену портрет О’Генри. «Он писал и в тюрьме», — напомнила Маша. В окно тянуло арктикой, да зато они теперь были хозяева сами себе. «Кислород с доставкой на дом», — со смехом вспоминали новоселы, в приступе эйфории. Спать супруги легли далеко за двенадцать и долго не могли заснуть, мечтали: «Когда выйдет первая книга… за ней вторая… потом двухтомник…» С улицы сочился неоновый свет, усыпанный изморозью потолок напоминал звездное небо: вот Млечный Путь… вот созвездия Большой и Малой Медведиц… Плеяды… Южный Крест… В эти минуты Иванов верил в свое собрание сочинений.
Проснулся он посреди ночи от странных звуков. Его жена, будто играла в войну, строчила из воображаемого пулемета: ды-ды-ды…
— Что с тобой? — встревожился Иванов.
— Я… я… я за-а-амерзла-аа, — словно морзянкой, отстучала жена. — Но мы-ы-ы не с-с-сдаемся! На-а-а-пиши об этом ра-асска-з-з-з.
— На-а-а-апишу зы-зы-зы, — ответил Иванов длинной очередью из автомата.
Тугие струи морозного воздуха секли их точно из брандспойта. К утру с ними было покончено. После приготовленного наспех завтрака Маша убежала отогреваться в школу, а сам Иванов помчался в жилищную контору. В крайней комнате разговаривали две женщины, молодая и пожилая, проситель сунулся к ним.
— Стекол в наличии нет и вряд ли будут до конца квартала, — механически отбарабанила молодая, но вглядевшись в посиневшее лицо Иванова, его слезящиеся от холода глаза, сжалилась, посоветовала: — Да пойдите на рынок Палашевский. Там скорее найдете стекольщика.
— Да ты что? Только проснулась? — весело удивилась пожилая. — Стекольщики, как мамонты, перемерзли все!
— А дядя Леня? — напомнила молодая.
— А-а-а… этот, — и пожилая понимающе хмыкнула над чем-то им обеим известным.
Дядя Леня нашелся сразу за воротами рынка, возле мясного павильона. Томясь по клиентам, стекольщик тер озябшие руки, постукивал каблуком о каблук. Рядом был к стене прислонен деревянный ящик со стеклом, этакий исторический экспонат. Да и сам мастер выглядел экзотично: старомодная каракулевая шапка пирожком, синтетическая куртка ярко-алого цвета, солдатские галифе и коричневые сапоги с молнией во все голенище, на высоком почти дамском каблуке.