— Дует, дует, — передразнил он Иванова. — Будто мне тепло. Чего ж ты раньше не шел, если дует? Жди вас тут. Вот возьму и не пойду, тогда как?… Чего стоишь? Мне-то некогда ловить ворон! Кормить надо семейство… Некоторые думают, раз кустарь, так и отдыхай с утра до ночи, — рассуждал он, шагая впереди Иванова, с ящиком на плече. — И слово-то приклеили какое: кустарь! Да разве я лазаю по кустам?
Его новые сапоги скользили по гладкому снегу, который будто бы кто-то облизывал всю ночь. Под тяжестью ящика подламывались тонкие каблуки, казалось, вот-вот, и мастер грохнется на жесткий тротуар, побьет вдребезги стекла. Иванов переживал, готовился подхватить, хотя толком не знал, как это сделать, когда случится беда.
— Как, по-твоему, лазаю или нет? — Желая не только услышать, но и увидеть ответ, дядя Леня развернулся, ящик описал широкую дугу.
Иванов и другие прохожие метнулись в стороны. Инерция занесла, качнула стекольщика.
— Конечно, нет! — поспешно выкрикнул Иванов и зажмурил глаза.
— То-то. — Дядя Леня чудом устоял на ногах, он, видно, и не подозревал, какому только что подвергся риску.
Но особо утонченным истязаниям нервы заказчика подвергались при переходах через улицы. Стекольщик, точно слепой и глухой, лез под машины. Над окрестностями Никитских Ворот стоял истерический скрежет тормозов. Пока они дотопали до Молчановки, с Иванова сошло сто холодных потов.
Втиснувшись с ящиком в комнату, дядя Леня попросил:
— Ты бы окна закрыл. Простужусь ненароком.
— В том-то и дело, окна закрыты. Напрочь! Я же вам говорил: нет стекол.
— И-у-у… Тогда я пошел, холодно тут. — И стекольщик опять стал протаскивать свой ящик в двери.
— Погодите! — запротестовал Иванов. — Вы же для; того и пришли. Вставить в окна стекла.
— И верно, — спохватился мастер. — Что же делать?
Его круглое белесое лицо с пуговками глаз, фасолиной носа выражало неподдельную растерянность. Он ждал: авось, сжалится, передумает заказчик.
— Вставлять! — виновато ответил Иванов. — Мы живем тут.
— Вы живете, а другие должны… — дядя Леня в третий раз потащил в двери ящик, бормоча: — Ка бы знал… сидел дома…
Первым делом он обмотался поплотнее шарфом, поднял капюшон куртки и только потом нехотя полез на подоконник, но тут же, что-то забыв, спустился снова на пол и наступил, разбил лист стекла.
— О, началось! — пожаловался он Иванову с оттенком похвальбы и начал искать молоток и складной метр.
Те каким-то образом оказались на стуле, который в свою очередь задвинули под стол. Закончив войну с инструментом, дядя Леня торжественно предупредил:
— Вот эти самые гвозди, — он продемонстрировал нечто мелкое, злобно-колючее, — я сейчас возьму в зубы. Буду держать в зубах. Какая твоя задача? Ты то и дело говори: «Леонид, а Леонид, смотри, не проглоти гвозди. У тебя гвозди во рту». Чтобы помнил, усек?
Как тут же выяснилось, его трудовая биография уже насчитывала два случая, когда он глотал, и до сих пор рассеянность ему сходила с рук. До поры до времени.
— Бог троицу любит, — многозначительно напомнил стекольщик. — Так что кончился лимит!
«Все у меня не как у людей, — огорчился Иванов. — У всех, наверное, стекольщики, как стекольщики, но это нелепое исключение попалось именно мне».
— Ну-ка, повари в кипяточке замазку. Отвердела проклятая на стуже, — прошамкал мастер, не вынимая гвоздей.
Иванов прихватил кастрюлю и замазку и отправился на кухню. Тут впервые и замельтешила соседка в его поле зрения. Она путалась под ногами, хотела что-то сказать. Коридор был узок, извилист и темен, походил на монастырский переход, и старуха каждый раз возникала из полумрака, точно выходила из стены. Но ему было не до нее, хватало по горло своих событий, только держись — расхлебывай. Тут тебе и замазка в кастрюле, и гвозди стекольщика в зубах. Вот и бегай из кухни в комнату. Сунешь голову в дверь: «Эй, не забыли про гвозди?» — и назад, к плите.
В конце концов старуха потянула его за пиджак и что-то все-таки произнесла свое, но вода с замазкой вскипела, ринулась через край, и Иванов, подхватив кастрюлю за обжигающие ручки, побежал к себе.
Потом старуха куда-то исчезла, и он мог всецело посвятить себя дяде Лене, возился с ним, будто с принцессой на горошине, промыл ему глаза, в который, бог весть как, попал осколок старой замазки, сделал холодный компресс на ушибленный палец, предупредил заражение гриппом, скормив мастеру все запасы этазола. Только и отвлекся однажды — сбегал на дверной звонок.