— Я всего-навсего Оля… Синеглазова.
На ее шапочке и в космах пальто сверкали капли растаявшего снега. Она нервничала. Ей многое пришлось обдумать, прежде чем решиться прийти сюда.
— Алик, поухаживай! — приказал Линяев.
Алик и без того крутился возле Оли. Фригийская шапочка и пальто мигом взлетели на вешалку.
— Рабочий день продолжается, — намекнул Линяев присутствующим.
Присутствующие (все мужского пола) и не моргнули. Будто не поняли; к кому это относится столь тонкий намек.
— Прошу, — Линяев указал на мягкое кресло.
Оля ступила на ковровую дорожку. Шла она, смущенно опустив глаза. В черной кофточке. В широкой юбке.
Подошла. Приподняла кончиками пальцев юбку. Села.
Мужчины поспешно отвели глаза. Они в смятении! Будто угодили в детский сад — в мир чистоты и непорочности.
«Алина в юности непременно была такой же. Только с зеленоватыми глазами, а ходила точно так же. И садилась точно так», — убежденно решил Линяев.
— Ну?! — угрожающе повторил он мужчинам.
Те, оглядываясь на Олю и наступая друг другу на ноги, попятились к двери.
— Оля Синеглазова, — с наслаждением произнес Линяев и записал это на белом листе бумаги. Про себя добавил: «И Алина».
Он выложил перед Олей текст и рассказал, что потребуется от нее. Она испугалась и затрясла головой: «Нет! Нет! Нет!» Но он говорил горячо. Он верил в нее. Он чувствовал — в этой хрупкой девушке таится великая страсть. Она делает человека одержимым. Одержимые способны творить чудеса.
Нормальные люди — это тоже прекрасно. Но они потому и нормальные, что воспринимают установившиеся порядки и законы как должное. Давным-давно они стоически мерзли в пещерах и рвали зубами сырое мясо — и это могло продолжаться тысячелетиями. Но кто-то из одержимых выхватил из пламени пожара горящую головешку и зажег ею ворох сучьев. В пещерах запылали костры.
Зимой и осенью выл ветер. Нормальные люди слышали один его вой. Это они, одержимые, уловили в движениях воздуха первые такты музыки. А в обычном говоре соплеменников — стихотворный размер.
С тех пор они, одержимые, вертят земной шар вокруг оси. Они первыми выстроили баррикады и первыми гибли на них. Наше счастье, что их немало, этих одержимых!
— Хорошо, я попробую, — начала поддаваться Оля.
— Не «попробую». «Я сделаю!» — это нужно сказать. Очень нужно!
— Хорошо. Я сделаю!
Утром появился Чернин. Наглаженный. Принявший после поездки душ. Чуточку оглохший от шума электробритвы.
— Вообрази, что я стопушечный фрегат, — сказал он.
— Вообразил.
— Приветствую тебя из всех орудий. Двадцать один залп! Салют наций!
— Дым рассеялся. Можно приступить к делу?
— Валяй, — разрешил Чернин тоном человека, жизнь у которого впереди светла и безоблачна.
«Сейчас я тебя ошарашу», — ухмыльнулся Линяев и сообщил о замене. Чернин схватился за голову.
— Вместо профессионала художественная самодеятельность? Ты понимаешь, какую кашу ты заварил?! В пять часов единственная репетиция и в семь выход в эфир! А, она появится раньше? Но ты подумал над тем, как ввести ее в передачу? Все остальные участники будут только в пять! Зачем лезешь не в свои обязанности? Я подбираю ведущих! Я!
Линяев выслушал, как пишут в газетных отчетах, с глубоким вниманием. Сказал спокойно:
— Не порть прическу. Во-первых, тебя не было, и я оказал услугу, нашел новую ведущую. Иначе тебе пришлось бы искать ее сегодня утром, а вечером выпускать в передачу. Во-вторых, плохой передачи у нас не будет. Если выпустим хлам, напишем заявление об уходе. В-третьих, через час в твои руки поступит человек, который не остановится ни перед чем. Он сделает все, чтобы получилось.
— Без ножа, что называется. Злоупотребляешь моим слабоволием, — уныло пробормотал Чернин. — И вообще странно. По идее тебя должна загрызть совесть. А ты сидишь как ни в чем не бывало.
Потом Линяев бегал в дикторскую комнату. Там Чернин занимался с Олей. Они сидели за гримерным столиком. Оля — спиной к выходу. Чернин — вполоборота. Линяев вопрошал взглядом: «Ну как?» Чернин не замечал его намеренно. Мстил. Однажды рявкнул:
— Посторонние, освободите помещение!
Оля повернула голову и напряженно усмехнулась. Линяев ободряюще потряс кулаком: «Держись, дружище!» Почему-то теперь было не важно — пройдет передача или ее снимут. Главное, чтобы Оля оказалась такой, какой он хотел ее видеть.
Каждый раз, когда при нем произносили ее имя, он добавлял: «И Алина».