На стене так, чтобы, как проснешься, бросилось в глаза, висели начерченные им плакаты. Первый приказывал категорически: «Вставай! У тебя сегодня куча дел!» Тот, что немного ниже, пытался воздействовать на совесть. «Ну, что же ты?!» — обидчиво спрашивал он. Еще ниже: «Валяйся, валяйся! Проспи все на свете!»
Наступит утро, и он, как обычно, откроет глаза и прочитает плакаты.
— Я что-нибудь куплю и приготовлю обед. Что бы ты хотел? — спросила Алина.
— Пора бы знать: уважающий себя мужчина не интересуется тем, что ему дают. Он ест все. Или прошлое замужество не пошло тебе впрок?
— Мой бывший муж вылавливал лук и оставлял его на краях тарелки. Тем не менее он всегда был преисполнен достоинства. Даже в момент этой операции.
Она зашуршала плащом возле дверей.
— Алина, как ты думаешь? — Линяев хитро прищурился. — Нелепо выглядит человек, если просыпается по ночам и ест?
— Конечно, это несколько необычно. Но в наш век традиции не так уж популярны. Тем более если вместе с человеком просыпается волчий аппетит.
— Тогда пожелай спокойной ночи.
— Спокойной ночи!
Он недолго полежал с открытыми глазами. Посмотрел на массивную пятиламповую люстру. Как это ни нелепо, но в его крохотной комнатке висит такая люстра. Ее бы с избытком хватило на добротный сельский клуб, но она висит у него. Люстру притащили друзья.
Когда он перешел от тещи в эту комнату, друзья сказали:
— Ты непрактичен. Если не принять меры, ты будешь спать на раскладушке еще сто лет.
Сказано — сделано. Они отобрали у него зарплату и начали действовать. Первым вернулся с покупкой Мыловаров. Он, кряхтя, волок люстру.
— Зачем? — спросил Линяев.
— Я залью тебя морем света! Это самое важное для квартиры, — пояснил он.
За люстрой появилась свежевыструганная оконная рама. Ее купил Чернин.
— А это зачем?
— Пахнет сосной. Экзотика.
Линяев забрал оставшиеся деньги и пошел на Сенной рынок за кроватью. Вез он ее на телеге. Сам сидел с краю, свесив ноги. Лошадь мерно мотала головой и цокала копытами. На тротуаре выстроились зеваки. Линяев держал руку под козырек.
Рама стоит за шифоньером и по сей день, источая чудный запах сосны. Рука не поднимается выбросить ее вон.
Линяев вновь заставил себя спать. Алина принесла обед. Он проснулся и насильно съел все до крошки.
За окном протарахтел автобус «ЗИЛ». Его можно узнать по характерному реву. «В автобусе поехали мы, — подумал Линяев. — И мы идем по тротуару просто пешком. У нас два миллиарда забот. В том числе и гимнастика. Мы делаем гимнастику. Вон там, за окном». Линяев повел глазами на окно.
— Он на месте?
— Его нет. Впрочем, появился. Угадай, кто он? Я узнала. Он художник. У него здесь мастерская. Он разминается, чтоб не терять бодрости.
— С чего он начал?
— Расставил ноги и нагибается к одному носку и другому. Он передал тебе привет и сказал, что хочет зайти к нам. Но мы забыли — сейчас ночь. Спокойной ночи!
— Спасибо.
Ночь затянулась. На смену белым приходили черные ночи. Линяев спал и просыпался. В промежутках между сном мелькали еда и лекарства. И люди тоже приходили как во сне. И Чернин, и доктор, и Елисеев, и Алик Березовский. Он видел Олю Синеглазову во фригийской шапочке. Орел и Решка показались одновременно двумя ликами. Он запутался, где явь и где сон.
Однажды, открыв глаза, он обнаружил Мыловарова.
— Не залеживайся особенно, — бормотал тот. — Напрашивается интересный материален;. Мы его разделаем на пару.
— Только вот отосплюсь, — попросил Линяев. — Когда я служил в армии, нас поднимали в пять-шесть часов. У меня была мечта — отоспаться. Вот я и решил осуществить ее. «Добрать», — говорили мы тогда. Поздновато взялся, но ничего.
Изображение Мыловарова размыло, словно его расфокусировали.
В другой раз он уловил за дверью голоса. Там говорили откровенно в расчете на то, что он не услышит. Но стены в этом доме были великолепными звукоулавливателями. Они тихий шепот увеличивали до раскатов майского грома.
— Длительный сон объясняется чрезмерным утомлением организма, — послышался голос врача. — Организм слабеет в объятиях болезни.
«Мы еще посмотрим, кто кого задушит в объятиях. Может, не я — она попала ко мне в объятия. Где-то я слышал арабскую песню. «Если голод будет меня преследовать, я не буду его слушать, я его обману, я его позабуду. Я его умерщвлю». Это и моя песня. Разве что немного о другом».
— Туговато ему, — печально басит Чернин.
— По-моему, — рассуждает врач, — по-моему, иной раз легче совершить подвиг, собрав мужество и волю в единый порыв. Легче, потому что это длится какое-то ослепительное мгновение. И труднее собирать по капле мужество на каждый день. И так изо дня в день. А рядом, уцепившись за рукав, семенит смерть, а он должен по утрам ходить на работу и ездить в командировки. Ругаться, когда что-то не клеится. Потом хохотать в зубастой мужской компании над какой-нибудь хохмой. А ночью спать рядом с женщиной.