— Но я читал и ваши фельетоны, В областной газете. Они… смешные.
— Случайные эпизоды. И, как правило, на безобидные темы, К примеру, хорошо бы поставить телефоны-автоматы специально для влюбленных. Пусть воркуют на здоровье. Этакий святочный фельетон!.. Да вы же сами говорите, читали.
— Но ведь для них, молодых, это и вправду важно, — смелее возразил конфидент. А может, не он, а я его конфидент.
— Значит, врач принял взятку? И долго он колебался? Может, вы упорно настаивали? — вдруг заинтересовался кто-то сидящий во мне.
— Он не колебался. Я говорил: он сам назвал цену.
— Кто он? В какой больнице?
Делать нечего, я полез в карман за блокнотом, мысленно себе говоря: «Зачем тебе это нужно?»
— Зипунов… Геннадий Егорович, — запинаясь произнес человек, именуемый далее взяткодателем.
Странно, но вот ему-то я поверил сразу.
— Разумеется, свидетелей нет. Вы были с ним один на один. Как и мы с вами. И когда договаривались. И когда передавали деньги.
— А вы откуда знаете?! — поразился взяткодатель. — Вас не было с нами?
— К сожалению. Иначе бы я записал ваш диалог на магнитофон, процесс вручения взятки снял на кинопленку. Рапидом, нынче он в моде. Представляете: руки, его — сильные, хищные, и трясущиеся ваши. Крупным планом. Но поскольку мне это не удалось, бороться мы будем старыми, добрыми прадедовскими методами.
— Я бороться не буду. Боюсь! — торопливо предупредил взяткодатель.
На душе у меня почему-то отлегло, мне бы и остановиться на этом, но я, однако, спросил:
— Зачем же тогда вы затеяли все это?
— Тоже от страха. Совести боюсь. Я живу теперь будто за взятку, не по закону как бы… Но готов понести… даже высшую меру. Только вы без меня, сами.
— Без вас ничего не выйдет. Лучше сразу поставить точку! — Я, чуть ли не радуясь, захлопнул блокнот.
— Не поставите! — ликуя возразил взяткодатель. — Теперь вы не сможете спать, есть спокойно. Пока мы с Зипуновым ходим по земле! — закончил он садистски.
Он угадал. Рядом разбойничал хирург-клятвоотступник, мысль об этом тихо, исподволь точила мой мозг, словно древесный жучок. И я не выдержал, отправился в больницу, где Зипунов чинил тела пациентов и убивал их души. Не буду вдаваться в скучные подробности своего журналистского расследования. Мне удалось, не вызывая подозрений — как тогда казалось, — опросить его бывших пациентов. Оценив вместе с собеседником мастерство Зипунова-хирурга, я интересовался Зипуновым-человеком, и каждый раз получал один и тот же, будто под копирку, восторженный ответ: «О! У Геннадия Егоровича золотое сердце!..» И кое-кто при этом отводил в сторону взгляд, боялся выдать подлинные чувства. На таких я осторожно спускал себя с цепи: «А говорят, будто бы он дерет с больных деньги». «Ну что вы?! Злые сплетни! Геннадий Егорович не тот человек!..» Но я был терпелив, как рабочий индийский слон, настырен, словно серая архивная мышь, и удача распахнула передо мной свои кованые ворота. Он не был господом богом, Зипунов, один из его пациентов, некий Бузулев, сойдя с операционного стола, через месяц умер. Его мать обвинила хирурга. Женщина заплатила Геннадию Егоровичу деньги и потому считала себя не только несчастной, но и бессовестно обманутой и пыталась отомстить, ходила к прокурору, но там ей не было веры, и я быстро понял — почему: святые понятия «правда» и «справедливость» в ее устах принимали обратный смысл. С тех пор минуло пять лет, но жажда мести не гасла, может, только слегка укрылась тонким слоем золы. Когда я впервые пришел в ее не бедную двухкомнатную квартиру, Бузулева встретила меня, как изрядно задержавшегося в пути посланца Немезиды. «Сама за решетку пойду, а его упекем. Пишите все и даже более того, я все подтвердю», — заверила хозяйка, не дав мне и как следует разместиться на стуле. Она и внешне олицетворяла мощь и напор, коренастая, точно составленная из обкатанных послеледниковых валунов. Ее короткие руки были оттопырены по-борцовски, слегка на отлете. «Я от другой особы, — возразил я, сразу ставя точки над «и». — Я служитель Истины».
У Бузулевой нашелся свидетель, о существовании которого она не подозревала до сего дня. Я нащупал его в мутном потоке ее повествования и после двух-трех вопросов вытащил из водоворотов на берег. После символической сушки и чистки перед нами предстала хрупкая, почти фарфоровая веселая старушка, продавщица газет из киоска, установленного на окраине города. Покупателей в тот час не было, и она, одиноко коротая время в сумерках своего киоска, видела, как женщина передала деньги мужчине. Вышло у них это забавно, ей и сейчас смешно. Женщина держалась как-то неловко, выронила сверток из рук, и гулявший понизу ветер тотчас разметал купюры, понес трешки, пятерки, закружил точно какие-нибудь рядовые листья, женщина гонялась за ними, словно угорелая, мужчина ей помогал, такой импозантный. Ну как же, продавщица узнала его с первого взгляда, Зипунов известный в городе человек. Он сердился на женщину-недотепу, ворчал: «Неужели крупными не могли принести? Вы бы еще медью собрали»… Они мешали друг другу, сталкивались лбами. Потом хирург торопливо распихал деньги по карманам плаща, сел в машину марки «Волга» и укатил, бросив даму на тротуаре. Такое зрелище — хочешь не хочешь — запомнится на всю жизнь. «Тем более, что… — тут продавщица многозначительно помолчала, глядя на нас узкими смеющимися глазами, — к вечеру Зипунов объявился снова. Приехал и говорит: «Ну как мы ловили деньги, а? Умора? Представляю, как вы потешались». А сам веселый такой. «Я, — говорит, — и сам не прочь посмеяться над собой, да знаете, какой подозрительный народ, эти пациенты?.. Хирург может быть всяким, но только не смешным. Неуклюжий хирург, хирург-клоун… Нет, ему жизнь не доверят…» «Не бойтесь, — говорю, — это останется во мне». А он: «Спасибо, я вам верю. Вы хороший человек, так и хочется сделать вам что-то приятное. Что-то на память о нашей встрече. Но подарок женщине для меня прямо беда, не знаешь как угадать… то или не то… Не обижайтесь, купите сами, на собственный вкус». И кладет конверт, как помню, на журнал «Физкультура и спорт». Грешна, не удержалась, заглянула в конверт, а там все те же пятерки и трешки… Как теперь я понимаю, он хотел сделать меня свой соучастницей. Но я отказалась. «Ни за что», — говорю.