— При чем тут клятва? Разве я единственный в городе — да что там, в больнице хирург? Разве я отказываю в помощи? Но почему все ко мне? Не к другим? Почему именно меня средь ночи вытаскивают из теплой постели, и я беру в руки скальпель, когда коллеги смотрят сладкие сны? Ага, тяжелый случай? Но чаще не он. «Хочу к Зипунову… Всех не может?.. Это их личное дело — мне давай его и только его!» Ах, ты требуешь привилегий?! Но за них следует платить. И платят, а я беру… Ну как? Думаю, материал для проблемной статьи. Наверное, так у вас говорят… Впрочем, ваш жанр фельетон? Значит, для проблемного фельетона. Однако вам придется поискать иного героя. Я не гожусь.
— Вы скромничаете, — возразил я, стараясь перехватить инициативу.
— Да, я человек не гордый, — подтвердил он всерьез, — могу, сделав вид, будто и впрямь вы не поняли ничего, растолковать вам, будто малому дитя, на пальцах. Во-первых: у вас нет улик. А во-вторых… Вы попросту оставите мою особу в покое. Иначе я познакомлю кое-кого с вашим вторым лицом. Сорву, как говорят, маску!.. У вас-то, Василий Степанович, тоже имеется порок. Вы пьете, голубчик!
— В меру!.. И в торжественных случаях, — уточнил я после, надеюсь, неприметной заминки.
— Значит, ваша жизнь — сплошной праздник! Завидую вам! И ценю ваш юмор. «В меру!» Впрочем, на то вы и «И. Доброзловский!» Кстати, вопрос: как он оказался здесь? Почему способный журналист уходит из солидной столичной газеты, меняет Москву на заштатный всего лишь областной центр? Учтите: я знаю ответ.
— Поздравляю, — сыронизировал я, храбрясь. — И, как врача, он, наверное, вас озадачил. Еще бы, человеку ради здоровья рекомендуют сменить климат, и этот человек вдруг следует совету ваших коллег. Удивительно, правда? Я говорю о своей жене. Ну, а лично для меня, журналиста, переезд не имел существенного значения. Провинция тот же фронт.
— Разумеется. И «И. Доброзловский» мог бы слать фельетоны и со здешней передовой. Только вместо этого он вдруг совершенно исчез, не пишет. И в то же время журналист Василий Степанович Пономарев устроился на местном телевидении и теперь потешает домашних хозяек. Фельетоны в нашей газете не в счет. Они так же беззубы, как и его передачи.
— А как же этот фельетон? Тоже беззуб? — Я попытался изобразить усмешку.
— Он не будет написан, И вы это заранее знали. А что касается вашей жены, она пышет здоровьем. Все дело в подпольных запоях, которые вы маскировали: отгулы, творческий отпуск за свой счет, прочие уловки, к которым, между прочим, вы прибегаете и здесь. Но, видно, кто-то что-то почуял, и не мудрено, скрывать в воде такие концы не так-то просто. Вот вы и задали стрекача, пока не поздно. Может, я не совсем точен, но только в мелочах, а в целом, думаю…
Что он еще думает, я так и не узнал, хотя догадывался, — его перебила медсестра.
— Геннадий Егорович, к вам пришел пациент, — известила она, приоткрыв застекленную дверь.
— Разве? — притворно нахмурился хирург.
— Говорит: вы назначили. На перевязку.
— Да, да вспомнил, — будто бы спохватился Зипунов. — Сейчас приду… Действительно, назначил и забыл, — сказал он, когда закрылась дверь. — Будем закругляться. Короче: вы оставляете свою затею. Или ваше начальство узнает нечто для себя пикантное. Например, как вы, любимец, мэтр, водили их за нос, когда испрашивали творческие отпуска. И чем занимались на самом деле… По-моему, я выразился вполне определенно. Вы согласны?
— А что мне еще остается? — пробормотал я, поднимаясь, точно с двухпудовым мешком.
— Ну, ну. Не стоит огорчаться. — Он даже вышел из-за стола. — В конце концов сработали вы красиво. Расшелушили меня, что твой подсолнух. А киоскерша? Ловко ее откопали! Говорю вам, как детектив детективу. Не люблю этот жанр, а, видите, пришлось. Да и что, собственно, случилось? Вы переехали к нам на тихую жизнь, вот и живете тихо. Можно сказать, я вернул вас в намеченную колею.
Он говорил вроде бы тепло, но из глаз его тянуло ледяным холодом.
«Все. И здесь не будет жизни. Ты раскрыт, — сообщил я себе, плетясь через больничный парк. — Придется искать другой город». Впрочем, и не нужно искать. Он есть. Совсем недавно, весной, по нашим редакционным комнатам бродил гость из соседней области, директор тамошней студии, — менялся с нами опытом. Перед отъездом он зазвал меня в свой гостиничный номер и выставил бутылку армянского коньяка.
— Не обессудьте, круглый трезвенник. Ни капли, даже символически, — пресек я его возможные атаки еще на корню.
— Тогда тем более! — возрадовался чужой директор и начал вербовать на свою студию. Он прельщал, сулил многометровую двухкомнатную квартиру в старом кирпичном доме и в недалеком будущем должность главного редактора. Я отказался, выставив, как щит, патриотическую любовь к приютившему меня городу. Но директор был упорен и через месяц повторился в письме. Теперь можно ответить.