— Скажите, а первый супруг? Неужели и он не ходил с синяками? — спросил я с неожиданным для себя интересом, еще и сам не зная, зачем.
— Без синяков мужчине, наверное, не обойтись, — произнесла она задумчиво. — Он был баритон, мой первый муж, и у него не ладилось с театрами, часто кочевал из одного в другой. Все-то ему хотелось спеть необыкновенную партию. Взбрело до мозга костей. Когда мы поженились, он притих. Придет, а я ему для аппетита, он и на диван. Ну, уж если на что наткнется, то и дуля под глазом. Чего не миновать, того не миновать. Он и умер от сотрясения мозга. Выпал из пролетки, да затылком о булыжник. И не приходя в сознание… Так я стала впервые вдовой. А внучкин Андрей получает на трезвую голову. Это не те синяки. Нет, не те.
В этом она была права, я с ней согласился. Я сам так считал: синяки бывают двоякого типа: по пьянке и на трезвую голову. И только вторые красят мужчин. Старуха вряд ли поймет. У нее свои понятия о чести мужчин. Я лишь кивнул, сказавши:
— У него они другого класса, синяки. Действительно, что и говорить: он их получает в здравом уме. Знает, на что идет.
— Вот-вот, ему бы кистень. «Сарынь на кичку», — и айда на добрых людей.
— На добрых, конечно, нельзя. И здесь он плошает, — кивнул я опять. — Ему не везет пока что, — добавил я затем.
Я-то решил размяться, проветрить мозги, — вечерок, прохлада и длинные тени, а она тянула этот разговор. Я уже достаточно постоял возле нее для приличия, и теперь был удобный момент поставить последнюю точку.
— На хороших людей нельзя в самом деле. Ни в коем случае нельзя. Но ему и достается сполна, надо признать, — сказал я, тем самым ставя еще одну точку на всякий случай, в качестве дополнительной преграды, если она вздумает продолжать эту канитель.
— Вы — журналист, и вы бы повлияли. Мой пятый покойный муж… — начала она с удвоенной энергией.
Но она опоздала: я сделал несколько шагов по тропинке, это было достаточное расстояние для свободных действий. Я уже находился в пути. Я только обернулся и ответил жестом, — конечно повлияем.
В сопровождении Пирата я дошел до пруда, а там у нас оказалось перепутье. Пират отправился одной дорогой по собачьим делам. Я завернул по другой в тир. Здесь это было единственным развлечением, если сбросить со счета карусель. Но карусель для детишек. Ребятня описывала круги под песню «Я люблю тебя, жизнь», а мамы и бабки болели за оградой.
Я начал бить по мишеням. Они послушно опадали… одна… вторая… шестая… пока не дошла очередь до павлина. Тот самодовольно торчал на месте, не поддавался, и пульки лишь царапали его. Я слышал звук ударов по жести. К тому же он был чудовищно огромен, павлин, и не попасть в него было просто невозможно. Поэтому я выстрелил еще раз и вопросительно посмотрел на работника тира. Мужчина поспешно отвел глаза и с фальшивой озабоченностью уставился куда-то вдаль, будто в двадцать первый век.
— Павлин для пьяных? — спросил я напрямик. — Он закреплен напрочь, тут не собьешь и кувалдой, а пьяные входят в азарт и лупят на все наличные деньги? Так? А вам премиальные за перевыполнение плана? Угадал?
Теперь ему деваться было некуда. Он развел руками, — не может быть! Подергал павлина, что-то вытащил, и подлый павлин завертелся на оси крыльями ветряной мельницы.
— Заржавело, — сказал работник, а на меня посмотрел грустно и укоризненно: мол, ни за что оболгали бедолагу.
Я вышел на берег, уселся на пенек и стал смотреть на тщетные старания рыболовов. Но в общем-то улов для них был делом десятым. Им главное было постоять в позе цапли час-другой, а для этого годилась любая лужа, и наличие рыбы было не совсем обязательно — такое у рыбаков развитое воображение, им была бы вода и удочка. А рыба только бы мешала, дергала за крючок и отвлекала другими всевозможными маневрами.
Я сидел над обрывом. Рыбаки стояли внизу, их удилища были похожи на тонкие шеи цапли. Будто цапли задумчиво смотрелись в воду. Иногда они вздрагивали под грузом воспоминаний и снова опускали шеи.
От карусели долетали голоса детишек. За спиной хрустнул сухой сучок, я обернулся и увидел целовавшуюся пару. Они заметили меня и исчезли за стволами, точно молодые пугливые олени. Все дышало счастливым и немудреным покоем, и я подумал: хорошо было бы написать рассказ или повесть о чистых помыслах человека. О том, как он приносит людям простенькое и незамысловатое добро и как хорошо от этого людям. Словом, о том, как он дал им что-то очень искреннее от всей своей доброй души и у всех стало на сердце тепло. Такой хотелось написать рассказ, положить свой кирпич в стройку Всеобщей Доброты. За бытность свою Доброзловским я вдоволь нагляделся на мерзость всех сортов. Вот и этот телефельетон, не фельетон — целый фильм, тоже не о розах. А меня уже который год сушит пустынная жажда, перо истосковалось по солнечному свету. И уже который год я думаю о таком рассказе. И даже пытался писать. Но с моим героем приключилась странная история: по замыслу славный и честный молодой журналист, он вскоре свернул с отведенной дороги. Я заметил это не сразу, истолковал первое им причиненное зло людям как оплошность, он еще зелен. Да и зло было как бы не зло — мелочь. А дальше поехало-покатило, и мое литературное чадо предало и продало друзей, свой служебный долг и отдел, где работал. Я с ним боролся и так, и этак, он гнул свое. И я отступал, спрятал рукопись в стол, до новой попытки. Видно, сам еще не созрел, не очистился от грязи.