— Жена-то здесь с какого бока? — ощерился я, чувствуя неладное.
— Верно, Тося с не того бока. Она вас не боится. Она боится вас потерять.
— Извините, Ирина Федоровна, но вы не понимаете, что говорите. Это же полная чушь.
— Я «не понимаю». Я знаю. Человеку иногда хочется излить душу, а некому. Вы с Тосей живете без друзей, как англичане: мой дом — крепость, и в нее посторонним ни-ни. Вот она и выложила мне все, словно своей бывшей дуэнье.
— И что же еще она могла вам открыть? Такого-этакого? — спросил я, может, с преждевременной усмешкой. — От меня-то у нее секретов нет. Во всяком случае до сих пор не было, — произнес я, может, чересчур самодовольно.
— Выходит, были, — усмехнулась старуха, отражая мой выпад. Мы скрестили свои усмешки, точно шпаги. — Ваша Тося, чуткий Василий Степанович, трясется от страха. И уже какой год! Боится, как бы вы ни удрали к даме, способной одарить вас дитем. Мол, ваша жизнь без ребенка пуста. По мнению Тоси все женщины мира, включая наш поселок, только и мечтают, как бы сделать ее Васеньку, Василька или еще как там… счастливым папашей. — Она задержала взгляд на подушке моего живота. — Скажете нелепость? Я тоже так думаю. Но для Тоси вы первый красавец! Дуглас Фербенкс!.. Она и поит вас отворотным зельем. Потому что ни одна баба не позарится на пьянчугу. А ей вы годитесь любой! Так-то, Василий Степанович, вы рвались к правде, а она вон какая!
Я взлетел с крыльца и, ничего не говоря, ринулся по тропинке, в глубины участка.
— Не дождались? А как же ваше предсказанье? — насмешливо крикнула старуха. — Она праздновала победу.
— Сбудется, сбудется! — отпарировал я, не сбавляя шага.
Я спешил, прокладывая дорогу покороче, проломился сквозь колючий шиповник, раздирая штаны и рубаху, и вышел прямо на прутик — на поставленный мною знак, — налетел на него со слоновой яростью, растоптал, поднял с земли и разломил на мелкие кусочки, а потом развеял по ветру.
Но место и без него было приметным: пенек и клен, а между ними, посреди, характерный холмик, — маленький, так и кидается в глаза. Тогда я опустился на колени и начал, словно терьер, копать руками, обдирая ногти, вырыл ямку вдвое больше, чем следовало, а «Горный дубняк» будто растворился в почве вместе с бутылочным стеклом.
«Ах, Тося, бедная Тося! Такой ценой! — произнес я, стоя на коленях. — Почему не открылась мне? Что ей мешало? — спросил я себя. — Гордость? Боязнь? Мол, вдруг надоумишь сама. Она — слабенький человечек, моя жена, маленький зверек, который отчаянно дерется за свое маленькое счастье. То-то она легко рассталась с Москвой — увезла меня от породистых столичных самок. Но мне ли ее осуждать? Мне — виновнику и Тосиного, и своего несчастья? Это о нас потом напишут в сказке: «Жили-были старик со старухой. Детей у них не было…»
Я с усилием поднялся на затекшие ноги, вытер пот рукавом и направился было к душевой, туда, где висел умывальник, но потом передумал и свернул к балерине, осторожно оттопырив руки: земля подсохла, сводила пальцы в крючья.
Старуха переместилась к калитке, вцепившись по-птичьи сухими длинными пальцами в штакетник, вглядывалась в даль улицы.
— Вы обещали, наговорили всякого, а его даже и не видать, — известила она, не оборачиваясь.
— Вы тоже ему насулили немало. А то, что его до сих пор нет, это к лучшему. Значит, прав я. Иначе он давно бы вернулся, много ли нагуляешь на три рубля?
— Да, тут я малость не рассчитала. Но все равно будет по-моему, — упрямо повторила старуха и повернула ко мне лицо.
— Я утверждаю: будет по-моему! Спорим! — завелся я, как в лучшие мальчишеские времена.