Тетя Роза набросила на плечи пальто и тихонько вышла. Высунула за дверь голову, осмотрела улицу. Кругом — ни души. Крадучись, пошла к дому родителей Венци. Они жили всего через несколько домов. Еще издалека тетя Роза услышала гитару, узнала тенор Личко и приятный голосок Райнички. Спряталась в тени. Все окна ярко светились, а одно, в комнате, откуда доносилась музыка, было даже приоткрыто. Румен и Райничка танцевали. Она видела их почти до пояса. А вон и Блажко. Ча-ча-ча танцуют!
— Моя деточка! — прошептала тетя Роза, и ее глаза наполнились слезами.
Оставили ее, бросили все, все! Обида до боли сжала ей сердце. Слезы медленно поползли по щекам, и не было никаких сил поднять руку и смахнуть их.
— Алло, алло!
Кто-то заметил ее. Впрочем, не кто-то, а господин Коста со своего игрушечного балкончика.
— Алло, что там происходит? Женятся, что ли? Что за шум? Алло!
Тетя Роза быстро повернулась и молча заспешила домой.
— Алло! Сударыня! Гражданка! Спать людям не дают! И когда только будет конец этому содому!
Конец наступил, когда дядя Миле выпил последний стакан вина.
— А теперь — спать! Считаю до трех: раз, два, три!
— А где же Венци? — спросил Блажко.
— Ушел в гости, — ответила тетя Цецка. — Ложись спать с Руменом.
— Не хочу с Руменом! — сквозь слезы выкрикнул мальчонка и топнул ногой. — Хочу с Венци!
— Ну, зареви еще!.. — прикрикнул на него Личко.
Блажко молча зашмыгал носом. Улеглись.
Личко обычно спал на лавке в кухне. Но теперь туда перешла Райничка. Ее же кровать оказалась слишком короткой для длинного брата. Личко подставил стул, чтобы ее удлинить.
Блажко шмыгал уже совсем тихо. Он вертелся в кровати, толкал локтями смущенного Румена. Одна нога славного мальчишки почти висела в воздухе, и ребро кровати больно впилось в нее. Наконец, малыш угомонился. «Заснул», — подумал Румен и осторожно отодвинулся от края кровати. И тут вдруг мягкая теплая рука поползла по его груди и обняла.
— Бате Румен, ты не спишь?
— Нет. А что?
— Ты хотел бы иметь собаку?
— А ты?
— Хочу. Немецкую овчарку. Из самых больших. Мы как-то с Венци видели такую.
— Эй вы, черти, хватит болтать!
— А, Румен!
— Тише! Личко ругается.
— Он сейчас захрапит. Знаешь как он храпит: фф-и-уу… хр-р-р, фф-и-уу… хр-р-р!
Блажко уткнулся лицом в одеяло и весь затрясся от хохота.
— Вот я сейчас встану, тогда узнаешь, как я храплю!
Тррах! — грохнулся стул. Личко поднялся, снова поставил его на место. А мальчонка хохотал в одеяло и дрыгал ногами.
Спустя немного Личко на самом деле захрапел, как и предсказывал Блажко.
— Румен?
— Тише!
— Ты не бойся! Мама говорит, когда Личко заснет, хоть из пушек пали — не проснется. Я хочу, чтобы она все делала, что ей ни прикажешь.
— Кто?
— Собака. Она понимает человеческий язык?
— Наверное. Немножко.
— А как ее назовем?
— Каким нибудь собачьим именем. Балкан, например… А? Рекс. Горан. Лев… А? Пограничник… Джек… Спартак… Как, а?
Больше ничего собачьего он не мог вспомнить.
— Тебе что, ни одно не понравилось?
Блажко молчал. Он заснул еще при Льве. И уже видел сон. Громадную собаку. И умную. Она даже портфель ему таскает.
Румен лежал на спине и смотрел в белую тьму потолка. Он чувствовал страшную усталость, но заснуть не мог. Осторожно снял с себя руку Блажко. Малыш свернулся калачиком под боком и тесно прижался к нему.
Удивительное дело: иногда один бессонный час стоит многих дней и случаев, засевших в памяти как занозы. Дней и случаев, которые внезапно, словно молнии, пронзают мозг, освещая прошлое. В такой час вспоминаются слова, которые, кажется, и теперь еще звучат; лица и предметы, которых можешь коснуться, стоит лишь протянуть руку в темноту. Дни и случаи… И большинство из них заполнены глупостями! Самыми невероятными глупостями, которые ты натворил. Странно, почему человек чаще всего вспоминает именно их? Почему он не может увидеть глупости раньше, чем совершит их?
Была когда-то на улице Балканской покосившаяся хибара, покрытая зеленой плесенью, с потрескавшейся, вздутой штукатуркой. Лачуга с полуподвалом. Там, внизу, жила одинокая женщина — безумная и развратная, как говорили о ней взрослые. Однажды они с Венци увидели небольшую дырку на грязном белом полотне, служившем занавеской. Присядешь на корточки, прильнешь к стеклу и через дыру видишь половину комнаты. Они смотрели по очереди — один смотрит, другой в это время стоит на страже и предупреждает, если появится какой-нибудь прохожий. Подглядывали они так один вечер. Все сошло благополучно. На другой — опять пошли туда же. И только успели заглянуть по второму разу, как вдруг раздался страшный крик: «Ах, вы негодяи-и!» Ну и дали же они тогда стрекача! Мчались, петляя по улицам. Мчались, пока из сил не выбились. С десяток кварталов обежали. Домой возвращались совсем с другой стороны. Кто обругал? Только крикнул или и гнался за ними? Не притаился ли где-нибудь в темноте и теперь их подкарауливает? Как это может голос, один-единственный крик, так долго носиться в воздухе? «Негодяи-и-и!»