— Я здесь, Лиз. Мы тут разговариваем, — сказал он ей по-английски, когда она приблизилась. — Всё в порядке. Нет, не надо волноваться, иди в номер или погуляй, пожалуйста, я тебя прошу.
Лиз была одета для шоу. На ней был тот самый, распространённый среди дам наряд: верх из сетки и короткая кожаная юбка. Только вместо сапог на ней были надеты туфли на высоком каблуке и чёрные чулки на широкой резинке, что делало её грузную фигуру ещё комичнее. Она недовольно фыркнула и сердито покосилась на Александра.
— Шоу ещё не закончилось. Я вернусь обратно в зал и, хорошо бы, чтобы ты тоже пришёл, — раздражённым тоном громко сказала она, развернулась и пошла назад, похлопывая себя плёткой по бедру.
— А здесь-то вы как оказались, — спросил Александр, провожая взглядом Лиз.
— Да, собственно, из-за неё, — усмехнулся Джозеф, качнув головой в сторону удаляющейся жены. — Она любит эти игры, а мне в моём возрасте, честно говоря, всё равно в штанах загорать или без, а так — хоть какое-то освежение чувств, новизна какая-то.
— Так, а костюм-то этот, чёртов, при чем? — снова стал заводиться Александр.
— Ах да, костюм, — Джозеф отхлебнул из стакана, облизнул вялые губы, — Понимаете, мы здесь уже в третий раз. В первый раз я как-то и не заметил это шоу и эту публику, а вот в прошлый приезд я увидел этих, одетых под эсэсовцев придурков, и у меня всё закипело. И я решил в следующий приезд одеться лагерником, а потом дать кому-нибудь из них в морду, а там будь что будет. Тогда не убили и здесь выживу. Костюм сшил сам, а вот исполнить, ради чего всё это затеял, не успел — вы меня остановили. Глупо получилось, да? Дурацкая затея?
— Не знаю, — хмуро ответил Александр, — не знаю, что и сказать. Что-то тут не так. Как-то всё не серьёзно: настоящий лагерник и клоуны эсэсовцы, играющие в садомазо. Чушь какая-то, — раж давно прошёл, и, кроме усталости и жалости к этому запутавшемуся старику, Александр ничего не чувствовал.
Он сходил к бару и принёс ещё каждому по двойному виски. Какое-то время они сидели молча, отхлёбывали и смотрели, как языки прибоя подбираются всё ближе и ближе к их ногам. Ветер медленно набирал силу, волны становились резче и злее, на них появились пенные шапки; звёздное поначалу, небо затягивалось тучами, и далеко, у горизонта пока ещё беззвучно вспыхнула первая молния. С востока набегала быстрая южная гроза.
— Клоуны, — тихо сказал Иосиф, — это пока они играют. Это ведь когда-то тоже начиналось как игра: в романтику, в патриотизм, в сильных личностей, в красивую униформу.
Он покатал в руках стакан, одним махом выпил то, что в нём оставалось и вдруг, улыбнувшись собственным мыслям, наклонился к Александру:
— А знаете что, Саша, — и тон его голоса стал мечтательно-просительным, — а давайте отмудохаем этого толсторожего как следует? Мне самому не справиться.
Их выгнали из курорта на следующее утро. Толстомордый не пожаловался, несмотря на разбитый нос, заплывший глаз и пару синяков на рёбрах, но его дебелая спутница подняла жуткий крик и вызвала отельную охрану. Александру было всё равно — у него и так отпуск закончился, а Джозеф был счастлив, и плевать ему было и на потерянные деньги за два оставшихся дня отдыха, и на тихое нытьё жены — повышать на него голос она теперь побаивалась.
*Стихотворение Ю. Домбровского.
Вымерзшая долина
Мы возвращались в Нью-Йорк после нескольких дней, проведённых в пыльном, провинциальном городке на границе с Канадой. Мы — это я и моя спутница. Я буду и дальше называть её «спутницей». Давать ей чужое имя мне не хочется, а называть настоящим, чтобы каждый читающий примерял его к воображаемому им портрету, перекатывал во рту и ласкал своим языком звуки, принадлежащие сейчас только мне — нет, ни за что.
Городок состоял из нищих окраин, трёх центральных улиц, заполненных разномастными туристами со всех концов планеты, двух дюжин отвратительных ресторанчиков с пиццей, сэндвичами и ленивыми официантами и унылой, безликой архитектуры. Не стоил бы он и беглого упоминания, если б не назывался «Ниагарским водопадом», и не был бы влажный воздух над ним заполнен мощным низким гулом, которым местный крысолов, сменивший дудочку на гигантскую медную тубу, заманивал новые жертвы. Ночью было легче. Двойные окна и плотные шторы гостиничного номера отгораживали, спасали меня, как пчелиный воск гребцов Одиссея. Но днём, стоило лишь выйти из отеля, я цепенел и, как путник, услышавший пение Ундины, шёл, не разбирая дороги и светофоров на её голос. И не было сил противиться этому жутковато-сладкому, русалочьему зову.