С колонизацией Заэльбья теснее всего была связана Саксония, поставлявшая туда основную массу поселенцев. Рост товарно-денежных отношений при наличии рынка сбыта делал невыгодной для саксонских феодалов прежнюю систему вотчинной эксплуатации крестьянства. Феодалы, насильственно сгоняя крестьян с земли, объединяли несколько гуф и сдавали эти участки в мейерскую аренду. Освободившиеся массы крестьянства устремлялись в поисках лучшей доли в Заэльбье, колонизация которого способствовала «… возникновению различных аграрных районов, создав своеобразные условия аграрной эволюции на Востоке», и содействовала разобщению этих земель с другими регионами Германии [См.: 28, с. 345–346]. Последнее было характерно для складывающихся территориальных княжеств, когда экономические и политические связи ограничивались региональными рамкам, а общий хозяйственный подъем страны „использовали князья и равные им светские и духовные властители.
С одной стороны, процесс колонизации земель марки укреплял могущество маркграфов как верховных собственников всех земель, а с другой, укреплялась местная знать марки. Колонизацию проводили в основном крупные и могущественные семейства знати, располагавшие возможностью оказания помощи переселенцам. В единый поток переплетались
рыцарская, монастырская и крестьянская колонизация. Локаторство — это очень доходная статья, так как локаторская доля освобождалась от церковных и маркграфских повинностей. Она часто использовалась не для колонизации, а служила средством обогащения знати и сокрытия имущества от обложения. О том, насколько это было выгодно, говорит тот факт, что практически не встречается вакантных ленов на поприще колонизации. Локаторские гуфы, даже переданные другим лицам, по-прежнему считались свободными от налогов. Если в городах судебные функции исполняли шульцы, являвшиеся ленниками маркграфов, то в сельской местности в качестве шульцев выступали локаторы. Шульцу шла ⅓ часть чинша, и он имел доходы с других поборов. Все это обусловливало важность колонизации в процессе утверждения территориального верховенства маркграфов, а также тактику Асканиев при заселении новых территорий и предоставлении права локаторства.
Колонизация и германизация мало идентичны [См.: 97, s. 455–456]. В. Е. Майер полагает, что к концу колонизации немецкие колонисты составляли около 50 % населения Бранденбурга, Мекленбурга, Рюгена, Померании и Пруссии и 15 % населения Силезии [II, с. 180]. По мнению Д. Н. Егорова, «… какие-либо количественные определения немецкой иммиграции невозможны» [9, с. 596]. Он считает, что изгоняли и экспроприировали «не славян», а крестьян вообще. Делалось это дворянами «… для более планомерного использования владения, для увеличения собственного хозяйства» [9, с. 597]. И. Шультце хотя и признает, что в марке славяне составляли особый слой населения, но полагает, что противоположность между немецкими колонистами и славянами носила «… не национальный, а религиозный характер» [139, s. 89]. Подобный взгляд весьма распространен в современной исторической науке.
Видимо, наиболее зажиточная часть крестьян славянского происхождения переводилась на «немецкое право», и им предоставлялся участок, равный «фламандской» гуфе. Маломощные крестьянские роды изгонялись со своих участков и становились огородниками, рыбаками, пчеловодами. Д. Н. Егоров полагает, что немецкий крестьянин-переселенец «… не мог создать новых, своих условий, а принужден был приспособляться к чужим требованиям и интересам, не мог стать господином положения, провести на первых же порах нечто вроде «немецкого засилья» [9, с. 595].
И. Шультце отмечает, что при первых Асканиях «… все было в движении, находилось в процессе становления и развития». Но трудно согласиться с его мнением, что в это время «… был создан народ новой марки с его социальными слоями и чертами в характере, языке, быте» [139, s. 86]. Здесь автор явно модернизирует исторический процесс, выдает желаемое за действительное. Совершенно очевидно, что при первых Асканиях социальные и этнические процессы, имевшие место в маркграфстве, еще были далеки от своего завершения.