Приезжие старики не ожидали такой дерзости и смотрели на него гневно. Словоохотливый старик объяснил им свой отказ.
— Не прогневайтесь, господа честные, — говорил он с поклонами, — взыщите с меня какую хотите пеню, только не принуждайте давать суд; и первое дело: суд без расправы все равно, что лук без стрелы, что ладья без весел. По моему выходит, уж если рассудил, то и расправься так, как по суду вышло; а если нет власти расправиться, так лучше не срамиться. А другое дело: у нас завсегда судья виноват и терпит похмелье не в своем пиру, а в чужом. Вот тоже не хуже вашего в прошлом году выбрали меня судьей наши с порогов и Ижора с невского устья. Я, грешным делом, рассудил как умел и вышла у меня Ижора, народ смирный, тоже из Чуди белоглазой, права. И что же? Наши же, с порогов, меня и побили, отчего так рассудил. А третье дело: что же Новгород за судья матушке нашей Назье? Ведь мы все и прадеды наши с Назьи пошли, так не вернее ли будет нам к ней судиться ездить, а не то, чтобы се судить? Есть и четвертое дело, господа честные: речь идет у вас не о соболях, не о золотниках; об этом и разговору бы не было. У вас посеяно было вено, а выросла война и ссора. Обе стороны уперлись не за соболей, а за то, что вот я сам себе господин, а своего носа ко мне не суй и тебе я не поклонюсь ни в чем.
Как ни отговаривался старик от решения спора, но спорщики ничего не хотели слушать.
— Нехорошо, отец, нехорошо, — говорил с важностью Богомил, — мы сюда пришли не старшинством считаться и выбрали тебя не за то, что ты городской старшина. Город нам не указ, и Назьи знает не хуже кого другого, что она здесь в переднем углу сидит. А за то мы тебя выбрали, что у тебя ум и разум есть, и не купленный, а свой, и за то, что Новгород моложе Назьи и моложе Ловати, и от суда не постареет он, не станет старше отца, деда и прадеда.
Долго отнекивался Гостомысл, потом, еще раз подробно переспросив обе стороны, немножко подумал и наконец сказал:
— У нас в городе, дедушка Богомил, вено как-то уж не то стало. У вас, под деревьями, вено, по старине, платится родителям или родичам, если девушка выходит из своего рода в другой, а если остается в роде и выходит замуж за родича, то считается, что грех — вено взять, и тогда жених только дарит родню невесты чем захочет, без торгу. Вам, положим, без этого нельзя. Отдать девушку из своего рода в чужой невыгодно: работница для рода пропадает, а замужем станет работать на чужой род. Стало быть тот, кто ее берет, должен заплатить за ее прокорм, за все то время, как она на свете живет. А в городе у нас другое дело. Всех родов живет у нас пять, и стали уж путаться, со счету сбиваться; да и опять же девушек в городе много, народ у нас гулящий, непосед: тот на Волге с козарами торгует, тот за товарами уехал на Белоозеро, в Весь, тот в Кривичах продает, тот с Варягами шляется. Девушки и сидят, и мы за них вена не просим, а пожалуй еще и приданое даем, а уж по крайней мере за невестой идет столько приданого, сколько от жениха заплачено в вено. Так бы и в деревнях надо: пусть бы один род брал девушку у другого безо всякого выкупа, без вена, потому это дело меновое: сегодня мы у них взяли девушку, а завтра они у нас возьмут и — в расчете. Стало быть мой совет такой, чтобы Назья ничего не платила, с уговором, что и Ловать ничего не заплатит, если и им случится вывезти невесту с Назьи.