[310], которые не помышляют вместе с апостолом о горнем[311], но лишь о земном и умышляют зло в коварстве своего сердца[312]. Но на что тебе духовенство? На что тебе те, которые исповедуют веру, занимают различные церковные должности и называют себя слугами Божьими, а также те, которые исполняют обязанности священников и, по-видимому, со всей святостью и праведностью служат Господу? Горе, горе твоей дерзости, которая многих из них ввергла в погибель! Не удивительно, что ты, не сумев выстоять против Всевышнего, пылал столь яростным гневом против Его членов, когда подобно молнии падал с неба. За это Бог сокрушит тебя в конец, изринет тебя и исторгнет из жилища своих избранников и корень твой из земли живых[313]. Неужели тебе мало того, что ты уже наделал, раз ты дерзаешь нападать даже на стадо монахов, заставляя их жить честолюбиво? И они, не желая нести кроткое иго Христово и его лёгкое бремя, охотно принимают твоё иго и, предаваясь обжорству и пьянству, проводят жизнь в гордыне и плотских утехах, постоянно позоря себя перед Богом. Горе тебе, Левиафан! Ты поглощаешь реку и, не удивляясь, до сих пор уверен в том, что Иордан польётся тебе в рот, Иордан, говорю я, не только крещёных, но и праведников, то есть монахов, которые, как кажется, всё оставили ради Христа. Однако, когда они, желающие обрести за это вечную жизнь, соглашаются с твоими пагубными нашёптываниями, то, повернувшись назад, теряют всё. Ибо, с одной стороны, благочестивое одеяние, которое они носят и за которое получают почёт от людей, не позволяет им полностью посвятить себя миру, а с другой, помышляя о земном и думая о плотском, они в своих мыслях оказываются виновными перед Богом и тут же теряют земное, к которому так стремятся, и уже не находят небесного, которого также, по-видимому, домогаются. Этот Левиафан искушает их с тем большей энергией, чем больше они, по его мнению, отдаляются от него благодаря исповеданию веры и достигают духовного единства с Богом. Ибо как он прежде открыл глаза первым людям посредством страсти, так теперь стремится к ещё более желанным вещам, ибо его манит особая приманка, а именно, — о ужас! — жизнь духовенства, которая иногда начинается с невинности, но в то время как должна обрести совершенство, напротив, склоняется к разврату, и которая тем ароматнее для него, чем более славен священник своими добродетелями. О, как тяжело мне это говорить, ибо в то время как я говорю о чужой жизни, не осуждая, но сочувствуя, я порицаю самого себя, не раскаиваясь и не боясь слов апостола: «Дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным»[314]. Что же дальше? Молчать мне или говорить? Совесть призывает меня молчать, но любовь, которая не может держать связанным слово Божье, побуждает говорить. Итак, я буду говорить, чтобы, осуждая чужое, краснеть за своё. Так вот, чем была некогда жизнь монахов, как не чистой невинностью, дорогой справедливости, образом жизни и райской тропой? Ибо она — союзница ангелов, спутница апостолов, радость мучеников, слава исповедников, венец дев. Ей учил Предтеча Господень Иоанн, первым ведя жизнь иеремита, её укрепил Христос, постясь в пустыне, а хор иеремитов прославил её знамениями и добродетелями и распространил по всему миру неисчислимое множество монастырей. Когда о ней узнали правители, то превознесли сверх меры и, ценя выше золота и топазов[315], с невероятной щедростью наделили монахов множеством владений. Однако, владения росли, а благочестие исчезало. Ибо от обилия земных благ монахи стали жить по-мирски и даже думать по-светски. Охладела любовь[316], и на смену ей пришла тяга к миру. Там, где открылись ворота высокомерию, не было места благочестию. Смирение не могло остаться, ибо его изгнала властность. Те, кому вообще не следовало бы иметь собственности, начали зариться на чужое. Так вышло, что осталась лишь видимость благочестия, а справедливость полностью покинула их. О монах! Напрасно ты носишь своё благочестивое имя, ибо ты следуешь по пути суеверия! Ты признаёшь устав, но с какой совестью ты читаешь и понимаешь то, что там написано, когда всё делаешь наоборот? Ведь он призывает восходить вверх по ступеням смирения, а ты спускаешься вниз по ступеням высокомерия. Устав призывает приносить пользу или работой рук, или молитвой, или богослужением, а ты предаёшься праздности, обращаясь к странностям. Он учит, что спасение можно достичь прежде всего послушанием, ты же, напротив, полон возражений. О послушании любви тебе ничего не известно, зато ты послушен собственным прихотям и нужде. Ибо в первом случае послушание в трудных и суровых обстоятельствах оказывается ради самой любви, согласно сказанному: «Я пришёл не для того, чтобы творить волю мою, но волю того, кто послал меня»[317]. А во втором случае, если приказание соответствует его воле, он признаёт власть отдавшего приказ; если же нет, то не повинуется, если только не вынужден к тому необходимостью. Ты слышатель слова, а не исполнитель[318]. На что ты уповаешь? Закона ты не соблюдаешь, но, словно иудей, отдаёшь предпочтение внешнему виду и тонзуре. Поэтому я опасаюсь, что всё, что ты делаешь, ты делаешь скорее из лицемерия, нежели из любви к правде. Ибо ты хочешь скорее казаться монахом, нежели в благочестии проповедовать, и не боишься прогневить Бога, который один судит праведных и нечестивцев. Ты забыл о том, что было им сказано в Евангелии: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её»[319], а также: «Если кто хочет идти за мной, отвергнись самого себя»[320]. Однако ты, отвергнув самого себя, вопреки Христу опять-таки следуешь за самим собой. Отвергнув человека, ты следуешь за человеком же, который тащит тебя, побеждённого и связанного законом греха. Но обратись, наконец, ко Христу и скажи ему: «Восстань, Господи, чтобы не возобладал человек!». Садись на последнее место и веди себя скромно, чтобы звавший тебя, подойдя, сказал тебе: «Друг! Пересядь выше». Тогда будет тебе честь пред сидящими с тобой[321] не на пиру у земного императора, но у царя небесного. Ибо всякий возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится[322].