Подошла Ганна, тронула его за рукав:
— Пойдёмте, я приготовила вам постель.
Следуя за девицей, Борис думал: «Надо с ней поговорить, определить границы наших отношений». Он понимал: Ганна придана ему как вещь, как игрушка для мужской потехи, но он не может принимать такие подарки судьбы, он установит с ней братские отношения и создаст условия для её учёбы. Ведь она неграмотна, она жертва того нового строя жизни, который установили в России и на её родине Украине демократы.
Оглядев спальню и оценив комфорт и удобства, он показал на кресло и сказал:
— Садись, Ганна. Нам с тобой есть о чём поговорить. Для начала ты мне скажи: какая роль принадлежит тебе в этом доме? И кто твой начальник, чьи распоряжения ты выполняешь?
— Я твоя жена. Пока одна, единственная, но когда у тебя будет много жён, как у шаха, от которого мы приехали, я тоже буду женой, но уже младшей, самой младшей. А кто будет старшей и самой главной — не знаю. Может быть, Ирина, но сейчас она нездорова, у неё депрессия, и она не знает, чего она хочет и зачем живёт. А когда проснётся от этой самой депрессии, вы тогда увидите, какая она строгая и как её все боятся. Я её тоже боюсь. Когда были у шаха, она меня прогоняла и не хотела, чтобы шах меня видел. А ещё про неё говорили, что это она увлекла шаха в море и там утопила. Её хотели убить, но отец-шах сказал, чтобы её отпустили домой. И даже дал ей много денег.
— Но позволь, позволь: ну, шах это дело другое, у них там свои порядки, а у нас жён не бывает много, а только одна, и только такая, которую любишь и с которой живёшь. У меня нет жены, но в России есть девушка, которую я люблю, и придёт время, я на ней женюсь. У тебя, как я слышал, на Украине тоже есть парень, которого ты любишь, а зачем же тебе быть ещё женой другого человека, которого ты не любишь? Я что-то тут ничего не понимаю.
Ганна смутилась, опустила глаза; её пухленькие, почти детские щёчки покрылись румянцем,— она не знала, что говорить. А Борис продолжал:
— Адмирал мне сказал, что у них тут на острове в библиотеке есть много русских книг, завтра мы с тобой пойдём и я отберу тебе книги для чтения. Ты будешь много читать, изучать английский язык, а я тебе дам уроки по физике, химии, математике. За год мы с тобой пройдём программу семилетки, а за следующий, если нас ещё тут подержат, пройдём курс средней школы, и ты начнешь готовиться к поступлению в институт. Я для тебя буду старшим братом, и ты меня во всём слушайся, а не то, так по праву старшего и накажу. И очень строго.
— А как?
— А это уж посмотрим. Я найду такие средства, которые живо приведут тебя в чувство.
Ганна сияла глазками и улыбалась; ей, видимо, нравилась перспектива жить в родстве с таким интересным человеком, каковым представлялся ей русский учёный. Она ушла, позабыв проститься, а Борис разделся, набросил на плечи бархатный вишнёвого цвета халат и снова вышел на балкон. Смотрел прямо перед собой,— там, за чертой тёмно-синего горизонта, ему мысленно представлялись берега Америки, штаты Южная и Северная Каролина, где он никогда не был, но знал, что остров, на который его завезли, находится в районе этих штатов.
Утром к нему пришла Ирина и пригласила на завтрак. И удалилась. Борис проводил её взглядом. Она была одета иначе, чем в самолёте: полужакет-полукофта с короткими рукавами и широкие брюки, создававшие впечатление длинного платья, которые носили в старину русские женщины. Волосы расчёсаны на пробор и на спине лежали толстой тёмной косой. Не было никаких претензий на современную моду и на желание выставить напоказ соблазнительные части своей фигуры.
Борис не торопился. Некоторое время он ещё полежал, осмотрел свою спальню, балкон,— он всю ночь оставался открытым,— затем прошёл в ванную и принял душ.
В столовой его ожидали Ирина и Арсений Петрович. Борис, увидев своего учителя, опешил, но, впрочем, скоро пришёл в себя и заключил старика в объятия. В прошлом крепкий, сильный, живой и деятельный, Арсений Петрович походил теперь на пожухлый лист и едва держался на ногах. Тельце его дрожало, он, всхлипывая, говорил:
— Сколько же лет мы с вами не виделись?..
— Два года с небольшим,— с того дня, как закрыли нашу лабораторию.
— Да, да, два года, а мне кажется, пролетела вечность. Но позвольте, Боренька: зачем же закрыли нашу лабораторию, если она так нужна была и нашему правительству, и Генеральному штабу армии? А перед тем, как её закрыть, ко мне приходил человек из каких-то тайных органов и предлагал содействие. И даже большие деньги. Он мне говорил: «Вы будете купаться в золоте, только при одном условии: каждый месяц представляйте нам подробный отчёт». Да, да,— так и говорил, и я уж хотел согласиться, ведь сотрудники лаборатории не получали зарплату. И что же ты мне скажешь? Он так говорил, а тут вдруг вызывает меня директор и объявляет: лаборатория закрывается. Как всё это понимать?..
— А так и понимайте: сотрудник-то, приходивший к вам, работал не в наших органах, а в тех, которые и затащили вас, а вслед за вами и меня на этот остров. А теперь вот мы будем работать на своего противника. Я так понимаю наше положение.
— Да, да. Ты прав, Боренька, у вас, молодых, мозги шевелятся резвее, чем у нас, стариков. Ну, как я мог подумать, как мог подумать?.. Сталин-то говорил: вы всего лишь винтики одной государственной машины; и нечего вам думать, а всё придумаем мы за вас. Ох, Сталин! Его теперь хвалят русские патриоты, а сами того не понимают, что он-то и отучил нас самостоятельно мыслить. Это ведь при нём, как клопы в трухлявом доме, расплодились враждебные силы и вышибали из нас русскую душу. Ну, скажи на милость, зачем Микояну или Орджоникидзе, а пуще того, Кагановичу и Берии русская душа? А ведь этих нелюдей Сталин поставил над нами. Вы-то, молодёжь, не знаете, а я ходил на демонстрации и, как идиот, таскал портреты этих вражин. Ну, и что же русский народ хотел от них получить?.. А вот то, что и получил. Полтора миллиона в год вымирает русских людей, а они, как бараны, идут на избирательные участки и выбирают тех, кто их уничтожает. Ох-хо, Боренька, что же это будет, что будет?..
По щекам старика катились слёзы. Не мог он унять кровоточащую боль, нетвёрдым, дрожащим голосом продолжал:
— Давно не виделись, давно,— и не хотел бы я здесь с тобой встретиться, да так уж случилось. Так привелось. Вот видишь: встретились. А всё я, старый осёл, тому причиной. Не думал, не желал я этого, да вот видишь подвёл тебя под монастырь, закатал в крепость, в этот проклятый Белый дом. Кто ж и подумать мог, да вот так случилось. Стар я стал, из ума выжил — нечаянно твоё имя назвал. Вроде бы детектор лжи ко мне приставили, а он мозги помрачает. Под этим детектором они всё спрашивали: кто помочь может в моих расчётах, подступились с ножом к горлу. Потом-то уж опомнился, да вот видишь: назвал. Ты, Борис, прости меня, старика. Я это виноват, один я и никто больше. Они вроде бы и мою помощницу, Драгану, этак-то пытали, будто бы и она назвала твоё имя, да не будем путать слабую девочку в эту историю. Она сербка, как и её дядя, и будто бы нашего, русского духа. Я виноват, один я. Так уж и ответ перед тобой и перед Господом Богом один я держать буду.
И старик опустил над столом голову, вздрагивал всем телом, плакал. Ирина сидела на диване в дальнем углу комнаты и молча, равнодушно за всем наблюдала. Борису казалось неуместным и даже бестактным её присутствие, но он, раз-другой взглянув на неё, перестал её замечать.
— Да в чём же вы себя вините? — заговорил Борис.— В том, что я тут очутился? Оно, может, и к лучшему. В Москве-то нашу тему закрыли, я потом в казачьей станице жил, храм строил. Ну, моё ли это дело — бетон месить, а тут, глядишь, мы дальше тему свою подвинем. Были бы приборы, да реактивы разные — соскучился я по настоящему делу.
Видя старика разобранным, расстроенным и, кажется, глубоко больным, Борис не стал рассказывать, как его выследили и помимо воли доставили сюда,— думал лишь о том, как бы помочь учителю, вернуть ему былую силу.