«Поспеши, боже, избавь меня, поспеши, господи, на помощь мне! Да будут обращены назад и преданы посмеянию желающие мне зла!..»
Исток в ту ночь почти не сомкнул глаз. До зари поучал его Радован, в котором вновь с неудержимой силой пробудился нрав бродячего певца. Он затосковал по дороге, как облако по небу, он рвался из Константинополя, и даже если бы ему угрожал меч Тунюша, он ушел бы, не промедлив ни часа.
Когда Исток надел свои боевые доспехи, собираясь на полигон, старик обнял юношу, и по седой бороде его потекли слезы.
Потом Радован пошел проститься с Эпафродитом. Ждать у дверей долго не пришлось. Грек уже работал, пользуясь утренней прохладой, — что-то подсчитывал. Увидев Радована, он удивился.
— Останься! Неужели тебе так плохо под моим кровом?
— Не могу, господин, — певец должен бродить по свету. Сын пусть остается, тем более что он не сын мне!
— Не сын?
— Не сын, говорю я, ибо ему больше по сердцу меч, чем струны. Как мог я породить его? Чтоб струны родили меч? Пусть он остается при мече, а отец уйдет, и вместе с ним уйдет песня. И тебя, о безмерная доброта, молит отец: береги его, предостерегай и наказывай, если понадобится. Пока я не приду за ним, он твой. Пусть боги хранят твои корабли за твою доброту и пусть золото умножается в твоих сундуках, подобно тесту в квашне!
— Как же ты пойдешь?
— Как хожу уже пятьдесят лет — по дорогам и тропам, по горам и долам, среди волков и татей, сытый и голодный, пьяный и жаждущий, всегда веселый и всегда беззаботный. У певца иные дороги, чем у купца.
— Если я подвезу тебя до Адрианополя, поедешь?
— Не худо ехать в телеге, ничего не скажешь. Но телега катится, не останавливаясь. Веселые люди идут по дороге, телега громыхает мимо. «Эй, приятель, ударь по струнам», — кличут певца, а телега катит дальше. Но, чтоб не обижать тебя в эту минуту, я согласен доехать до Адрианополя, если этого желает твоя безмерная доброта.
— У Мельхиора есть там дела, и он едет сегодня. Вот и подсядешь к нему. В Адрианополе он познакомит тебя с купцами, может, кто перебросит тебя через Гем. И вот возьми, чтоб не ехать пустым!
За пазухой Радована исчез мешочек с золотом.
— Я сказал, что не обижу тебя отказом и поеду с Мельхиором. Но я вернусь, вернусь к тебе и к сыну, сердце мое будет тосковать по тебе, и струны мои прославят среди славинов твою щедрость. Пусть боги качают тебя в золотых носилках! Да сопутствует тебе удача, Эпафродит, доброго здоровья тебе и всем твоим!
У дверей он сунул руку за пазуху и, пощупав мешочек, сказал:
— Певцу это не нужно, однако полезно.
Во дворе уже стоял Мельхиор; одетый по-дорожному, он отдавал распоряжения.
— Мельхиор, я еду с тобой, как велел всемогущий господин. А ты позаботился на случай, если нас в дороге застигнет жара? Погрузи сосуд-другой, тяжелей не станет.
— Ладно, ладно! Веселая компания! Радован будет петь и играть, а Мельхиор позаботится, чтоб у него горло не пересохло.
— О боги, чем я так угодил вам? — воскликнул Радован, по-юношески поспешая за своей лютней.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
На круглом, вспаханном весной поле возле Сварунова града колыхались колосья созревающего ячменя. Кое-где посреди нивы возвышался густой куст, который пахарю не хотелось выкорчевывать; он знал, что следующей весной поставит свой плуг в новом месте.
Вешние воды смыли с валов пласт земли; среди зеленого кустарника показались ржавые канавки. Стояла знойная летняя тишина. И даже с обширных пастбищ, тянувшихся до самых Мурсианских болот[89], не доносилось блеяния отар. Пастухи укрылись в густой тени и бездельничали под раскидистыми дубами.
В траве на валу сидел Сварун.
Целую зиму он не выходил из своего дома. Ни с кем не разговаривал, не отдавал распоряжений, не расспрашивал о телятах и ягнятах — сидел на овечьей шкуре, ласково глядя на свою единственную дочь, которая, притулившись возле него, пряла тонкую пряжу. Даже весна не пробудила его. Девять сыновей его пали в бою — он залечил эти раны. Но когда исчез последний сын, Исток, когда в племени начались раздоры, в душе его поселился гнев, сердце изгрызла забота, и славный старейшина хмурился, молчал по целым неделям и с тягостными вздохами призывал Морану.
Старейшина Боян, его преемник, приходил за мудрыми советами. Но Сварун не давал их.
— Ты сам мудр, Боян, поступай, как тебе подсказывает твоя мудрость! — Это были единственные слова, которые удавалось из него вытянуть.