ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
На другой день, когда воинов распустили на полуденный отдых, Исток, шагая в тени цветущих акаций, попытался собраться с мыслями и понять, что же произошло на самом деле прошлой ночью. Его поразил таинственный приход Феодоры, ее великодушное назначение его магистром педитум, поразило все: и ночь, и молния, и императрица — все казалось волшебством. Возможно ли, чтоб Феодора, императрица, вероломная жена Управды, полюбила его, варвара? Однако так утверждал Эпафродит, и об этом же говорили ее глаза. Но слова ее звучали иначе. Она будто бы боялась за Ирину, опасалась, что свидания Ирины — это свидания блудницы. Поэтому она позволила варвару целовать и обнимать себя, поэтому она выбрала темную ночь, чтоб убедиться, идет ли речь о Евангелии или о безумстве любви.
Но как она узнала? Как?
Эпафродит тоже знает — в Константинополе, верно, подслушивает каждая травинка, каждый камешек посреди дороги. Если справедливы слова Эпафродита, то он погиб, погибла Ирина. Сегодня же вечером он пойдет к нему и обо всем расскажет.
А что ответит ему грек?
«Беги! — скажет он. — Беги — без Ирины».
А ей оставаться в когтях ястребов? Если Феодора намерена ее погубить, он должен спасти ее: пусть ценою жизни, но он должен жестоко отомстить. Ведь скройся он, Ирина останется одна и не перенесет позора, которым заклеймит ее двор, узнав о ее любви. Сеть опутала его, он не видел выхода, его окружала чаща, над ним стояла ночь, он не знал, где восходит, а где заходит солнце.
Задумчиво повесив голову, бродил он, в то время как другие воины подремывали, расположившись на траве в тени платанов. Ласково сияло солнце; прошедший на рассвете ливень освежил и очистил воздух, все дышало радостью жизни; раскрывались чашечки цветов, расцветали дикие смоквы, вишни стряхивали с себя белый снег. Молодость кипела в Истоке, ясное небо прогоняло недобрые мысли, лучезарные надежды пробуждались в сердце и вместе с ними вера в слова Феодоры. В душе его таилась бесконечная любовь, которая не может жить без надежды, не может думать о плохом. Он возблагодарил Святовита за то, что тот хранил его до сих пор, и просил Девану и впредь счастливо ткать нити его любви.
Охваченный думами, он подошел к старому воину — гоплиту[104], лежавшему в траве с тяжелым щитом в изголовье.
Широко открытыми глазами смотрел тот на деревья, лицо его рассекал глубокий шрам.
— О чем задумался? — окликнул его Исток.
Воин поднялся, как полагалось, перед центурионом.
— Как ты попал на императорскую службу? Где твоя родина, какого ты племени, из антов или из славинов?
— Я славинского племени. В рядах Сваруничей дрался я при Алюте и по ту сторону Дуная против ромеев. Соколами были погибшие молодые Сваруничи. А теперь я служу Византии. О боги!
— Домой тебя тянет?
— Страшная тоска ест меня, коли бы мог, ушел бы.
— А что говорят другие славины в моей центурии? Не забывают родину?
— Не могу тебе сказать, господин. Не хочу быть доносчиком, предателем!
— Ты не станешь ни доносчиком, ни предателем! Говори! Перед тобой не офицер, с тобой говорит брат славин.
— Бесконечна твоя доброта, господин. Я скажу тебе. Мы голодаем, чтоб накопить денег и убежать домой. Ходили мы в Африку, ну и жарко там было! Сейчас вот поговаривают, что снова пойдем на войну, в Италию. А нас тянет в свободные дубравы, к нашему племени. Хватит с нас ран, хватит с нас битв!
— А если бы Исток пошел с вами?
Воин обнял колени центуриона.
— Господин, по одному твоему слову мы поднимемся! Велишь — атакуем целый легион! Погибнем за тебя, если захочешь!
— Успокойся и поклянись богами, что будешь молчать!
— Клянусь очагом своего отца, который был старейшиной.
— Сговорись с товарищами. Чем больше вас будет, тем лучше. Исток позаботится о деньгах. Когда получишь сигнал, — может быть, скоро, а может быть, и не так скоро, — двинемся через Гем!
— Господин, вся центурия пойдет за тобой!
— Помни о клятве и молчи!
Исток стремительно повернулся, в ту же минуту затрубили трубы, возвещая о возвращении в казармы. Магистра эквитум неожиданно приглашали во дворец.
Это случалось нередко, поэтому ни воины, ни Исток ничего не заподозрили. Радуясь отъезду Асбада, они с песнями возвращались в казарму.
Едва миновал полдень, — Исток еще не вернулся, — к Эпафродиту пришел евнух Спиридион. У двери он осведомился о центурионе и передал Нумиде письмо для него. Потом попросил грека принять его для беседы. Эпафродит принял сразу, предчувствуя важные вести.