– Зато это сильно касается меня, – вставил Димедрол.
– Выпить есть? – спросил Архитектор.
– Есть. Водка.
– Наливай.
– Ребята, давай сваливать, какая водка, – стал уговаривать непьющий Седой. Какое там!
Налили и Игорьку, за то, что привел к пропаже.
– Как вышли на нерусских, рассказывай, – вопрошал Димедрол.
– Они сами вышли на меня. Ищут какую-то Мэрилин Монро. Если помогу, обещали сделать ПМЖ в Германии. А антиквариатом занимается этот, усатый. Это его хобби, говорит.
– Какая еще Мэрилин Монро? – спросил Моня. – Не та ли, о которой мы слышали пару недель назад? – обратился он к Седому. Тот помолчал.
– Может быть, – ответил. – Но на Подоле и в Киеве такой нет. Твои негры, земляк, прилетели зря.
– Дима, – заскулил Игорек. – Вы бы меня отпустили, я же все отдал, у меня теперь и так проблем – хоть в петлю. Мне эту историю немцы не простят. Подумают, что я их кинул и драку разыграл.
– Эксперты подтвердят, – вставил Моня, шевельнув дубиной.
– Эх, друг. Наши эксперты в этом им не эксперты.
– Ладно, – ответил добродушный Димедрол. – Вали, но чтобы глаза мои тебя больше не видели.
Игорек исчез по-английски. Вся бригада снова погрузилась в «Шевроле» и машина двинулась обратно на Подол. Было три часа ночи. Довезли Загибайло до гостиницы.
– Привет ребятам с Бангладеш! – И «Шевроле» мягко исчез в темноте, унося с собой свои проблемы.
«Уф…» – покачиваясь стал на месте оператор АРСН, глядя вслед новым знакомым. И телефона не спросил. Весело живут, однако… Зашел в гостиницу и через пять минут спал мертвым сном.
Глава 15
Дизель-поезд Хабаровск – Советская Гавань, урча, полз сквозь лиственно-хвойные джунгли. Тепловоз громыхал выхлопами и детонировал мутной смесью, питающей его двигатель. В хвосте плелись четыре вагона, такие же развалюхи, как и волочащий их старикан. Все ходило ходуном, перегородки скрипели и пищали. Подъемные полки не фиксировались. Половина окон были выбиты и заложены картонными листами из-под ящиков с апельсинами. В туалете отсутствовали двери.
Проводник сидел на куче тряпок и тяжелым взглядом смотрел в окно на тысячекратно виденную картину. Радовало одно: за окном была золотая осень. Огненно-оранжевый лес одним своим видом грел душу, обескураженную внутренностями металлического чудовища: оно не желало умирать, как тот же окружающий лес, – изящно и красиво, а упорно тянуло свою огнедышащую лямку до последней отвалившейся гайки.
Проводник встал и, шатаясь в такт покачиванию вагона, пошел вдоль плацкартных купе: «Чай, чай, печенье». В вагоне за боковым столиком единственный пассажир смотрел в окно. По внешности это был человек с Востока. Проводник приблизился и стал напротив: «Чай. Печенье».
– Водка есть?
Во взгляде проводника что-то мелькнуло:
– Водка есть…
– Одну бутылку.
– Двести рублей.
– Ты что, с ума сошел?
– …Двести рублей.
– Ладно, ты прав. Сумасшедший тот, кто ее не пьет.
Проводник оживился, чуя родственную душу. И стал суетиться:
– Сорок два градуса. «Полет Женьшеня». Так просто не купишь, поэтому и цена чуть-чуть подороже.
Он побежал в свое купе и принес бутылку черного стекла с красивой этикеткой. Восточный человек отдал деньги, взял бутылку и стал рассматривать. Открутил пробочку, понюхал. Проводник уселся напротив и смотрел в окно.
– А стаканы?
– Что? А-а, я сейчас, сейчас… – проводник умчался и вернулся с двумя стаканами, полбуханкой хлеба и большим, как кабачок, огурцом. Порезал огурец на части, посолил солью из спичечного коробка. Поезд тряхнуло на стыке, и коробок, подпрыгнув, свалился, но соль не просыпалась.
– К удаче твоя соль упала, – заметил пассажир.
– Да уж. Вся жизнь удача. И соль еще тут как тут, – пробурчал проводник.
Пассажир налил по полстакана водки.
– Ну, будем знакомы. Катаяма, – он протянул стакан.
– Федор, – представился проводник.
Они выпили настойку и захрустели огурцом.
– И долго эта твоя развалюха до Гавани добираться будет? – поинтересовался пассажир.
– Ну, тут же одноколейка. Пропускаем всякие там платформы с «тойотами». Часов через пятнадцать, может, будем. А ты далеко?
– Домой.
– В Гавань?
– В Японию.
– В Японию?..
– А что?
– Да так, ничего. Но не подумал бы. Говоришь совсем не по-японски.
– Ну, там заговорю.
– А здесь чего делал?
– Лес рубил.
– Да ну – лес? Что-то я, наверное, не въехал.
– Въехал, въехал. Я с поселения. Освободился. В Хабаровске получил документы и разрешение на выезд. Три года… Три года не нюхал сакуры, ты представляешь, Федя?
– И что ж ты сотворил?
– Как тебе сказать… Статья номер ноль. Есть такая.
– Да неужто и статья номер ноль есть?
– Есть. Для японцев. По ней и осудили. Хорошо хоть по половинке выпустили. Кто-то из ваших к нашим прилетел. Поели, попили, что-то там поделили, ну и – добрый жест. Иностранных заключенных, не совершивших особо… Ну, и так далее.
Японец помолчал мгновение, затем решил продолжить:
– В общем, повезло. Меня не хотели отпускать, но знакомая одна помогла. Машка любит иностранцев и сама все во Францию собирается, язык учит. Работает в прачечной, живет с начальником лагеря. Убедила того, что я – японец, а то по документам меня уже удмуртом сделали. А после Машиного протежирования снова на статью номер ноль скинули. Я ей, конечно, положенное спасибо сделал, но все равно в должниках остался. Судьба сведет – рассчитаюсь, – Катаяма взял веточку укропа и стал перебирать ее, как четки. – Двухлетний «хвост» на вашей зоне – слишком дорогое удовольствие. Через пару лет я и в самом деле удмуртом стал бы…
Федя закурил папиросу, пустил дым:
– Статья номер ноль! Ну-ну. Во дают…
Состав тряхнуло еще на одной колдобине. В последнем купе упала полка. Японец налил еще водки. Выпили.
– Ну, так как наша зона? – с интересом спросил Федор.
– Мрак, – ответил попутчик. – Но люди хорошие. Я из-за людей язык выучил. Думаю, не хуже японского. А, может, лучше. Вот приеду – проверю. Емкость, емкость – вот что мне нравится у вас. В смысле разговора, общения. Одним словом можно выразить пятьдесят идей. Сила! Я одно время на родине филологию изучал, так теперь стыдно, что учил, после русских оборотов речи. Зря терял время.
Поезд стучал деформированными колесами, шумел вагон разболтанными шурупами, тараканы бегали с места на место в поисках пропитания, а за окном горела желтым пламенем осень Приморья.
Обрусевший самурай налил еще женьшеневой настойки, они с Федором бахнули стакан о стакан и вгрызлись в приморский огурец, закусив горбушкой черного хлеба.
– У вас здесь в России можно вообще не разговаривать, а тебя все равно поймут. – Федор согласно кивнул. – Но у нас в Японии ты можешь говорить полдня – и тебя не поймут. Не поймут! Я много прочел разной русской литературы и тоже обнаружил там японские образцы мыслевыражения. Я бы тебе по памяти прочел, для сравнения, но боюсь, ты уснешь, пока я буду говорить литературный вариант.
Федор закурил еще одну беломорину и позволил:
– Не боись! Читай.
– Ну, как бы это начать… Понимаешь, Федор, в воображаемую нами реальность улетает ум, душа, но не тело. И поэтому реальное, воспринимаемое уже и телом, так отличается от воображаемого, что совсем порой различно и даже противоположно. Поэтому никакой тщательный аналитический прогноз и расчет предстоящих событий не может состояться из-за невозможности учесть субъективные моменты реактивности животного существа. Оно, существо, накладывает свой алгоритм на, так сказать, объективную реальность, возникающую посредством субъективного восприятия. Ибо верно замечено, что бытие определяет сознание, – а бытие присутствует только в настоящем времени, исключая прошлое и будущее, то есть расчетам подвергаться не может. Ну как, Федор, доступно?
– Это… перевод с японского?
– Да нет, это подобие японского, но русский. Бобергауз какой-то написал. А знаешь, как сказать это на настоящем русском?
– Ну, выдай.
– Все ништяк, когда ты в деле. Остальное – понты.
– И все?
– И все.
Федор восхищенно посмотрел на собеседника, так невозмутимо отрезающего все лишнее от главной мысли, хотя в произнесенной тем фразе не понял абсолютно ничего. Но почему-то поверил. Видно было – честный человек.