Славка переглотнул. Слезы стали где-то очень близко к глазам. Потому что это было как его сны. Только словами. Потому что…
…резкий запах травяной и кровавый, и проходящая сквозь мир рука… как сквозь небо.
Время гладит волосы Карны и раздувает уголья в костре и черную хвою над головой. А смешной солдатик-француз, утонувший в Березине, теребит струну гитары. А ты рубишься с ратником, которого придавило бревном во взятой Батыем горящей Рязани. От сердца рубишься, щедрой рукой. Мертвым не болит. А твое «больно и страшно» тает сейчас в сухом дрожании клинка. И исходит мгновениями ночь, у которой отобрали сумерки. И щербатый череп луны ухмыляется на закраине набрякшего кровью небосклона. Что думаешь ты, полочанин, беглый холоп, ночной тать, душегубец, когда видишь прижатые ко лбу ледяные руки Карны? Или не думаешь ничего, а просто, присев в повороте, рубишь с плеча, с хаканьем, всю силу тела вкладывая в удар, и меч опускается сверкающей полосой, от которой нет защиты? Каково тебе, мертвому? Болит?
А значит, живой.
Вы падаете в сумерки, как в темный омут, чтобы не помнить — и возвратиться. Сюда, к этому костру, всегда одному и тому же. И что за дело, коли трава по склону прихвачена зазимком, а глубже, под соснами, можно сыскать спелую землянику… и ландыши. Которые цветут! Ночь ваша — единственная, одна на всех, и без того куцая, как заячий хвостик, а ее еще располовинили… Ну пусть не половину, пусть треть… оторвали у без того мертвых, откусили край: так волки откусывают край луны — щербатое блюдечко, конский череп на закраине небосклона… А ту, что пробует вспомнить, — наградили болью. Воткнутый в землю меч захлебывается палой иглицей. Похмельные гнилые столбы с выжженными глазами — вот они мы. В замети листьев истлевают имена.
Но ведь что-то есть в сумерках, если они под запретом?!
Карна, не надо, не думай. Не надо, Карна.
Славка все старался выпутаться из длинных рукавов Димкиной пижамы, а тот не давал, заворачивал сверху, подтыкал одеяло, так что Славка оказался как бы в гнезде и наконец смог согреться. А за окном была ночная гроза, и то и дело вспыхивали, точно клинки, короткие молнии. Славка пил, обжигаясь, чай, поданный братом, а тот ворчал:
— Лихо мое! И в каком болоте ты извозился?
Славка кивал, а когда Дмитрий на минуту вышел, быстро слез с кровати и заглянул за дверь, где спрятал лук.
— Карну ранили, — бормотал он, засыпая.
— Ну что ты городишь…
— Она на то… капище… ходила-ходила. И они ночью, перед дорогой, ей являлись.
— Какое кладбище? Кто являлся?
— Навь, — хрипло выдохнул Славка.
Дмитрий пощупал ладонью его лоб — лоб был горячий.
Славка очнулся, когда кукушка в часах лениво пробормотала одиннадцать. В комнате горела прикрытая рубашкой настольная лампа, Дмитрий похрапывал за стеной. Гроза давно окончилась, и только в отдалении ворчал запоздалый гром. Славка знал, что засыпать больше нельзя. Он встал и распахнул окно.
…в холодном осеннем лесу. Ветер остервенело рвал с кленов и осин последние листья, раздувал пламя костра. В костре свистели мокрые сучья, листья разбегались по земле с шорохом вспугнутых зверей. Над лесом, почти задевая за ветки, неслись облака.
Славка тряхнул головой, возвращаясь в знакомую комнату. Веки слипались, першило в горле. Сухая ладонь легла на его лоб, в губы ткнулся холодный край чашки. Славка проглотил («Горькое!..») и открыл глаза. Карна наклонялась над ним. Славке сделалось хорошо, даже горло болеть перестало.
— Тебя не ранили?
— Не ранили, пей. — Она снова поднесла чашку к Славкиным губам.
— Горько, — проворчал он.
— Пей.
Сколько он ни вертелся, чашка все время оказывалась перед губами. Пришлось выпить. А Карна взглянула на портрет над постелью:
— Это ты рисовал? Красиво.
Славка, покраснев, ткнулся головой в подушку.
В комнате Дмитрия что-то стукнуло, Карна резко обернулась, и тогда Славка, холодея, увидел аккуратный шов на ее рубашке — там, куда в его сне ударила стрела.
ГЛАВА 8
На стуле возле Славкиной кровати стоял стакан с водой и лежала полураскрытая яркая коробка. Дмитрий выругался:
— Уже до импортного снотворного добрался, изверг!