— Здрасьте вам! Лихослав, ты что это творишь?
— А что? — растерялся Славка.
— Обормот.
Димка решительно вынул из его рук стакан молока и кусок батона, обильно политый медом. Причем изрядно отпитый и надкусанный.
— Если у тебя совести нет, — сообщил братец ядовито, — то давай, лопай дальше.
Славка покраснел. И вперед Димки вылетел из комнаты.
Старательно прикрыв кухонную дверь, они слегка пошипели друг на друга в воспитательных целях.
— Мое дело, конечно, сторона, — сообщил Дмитрий наконец. — Только знаешь, братец, если она по ночам будет летать невесть где и возвращаться насквозь мокрая, то проживет у нас до морковкина заговенья. Если от воспаления легких не помрет.
Славка только головой мотнул. Во-первых, у него молоко убегало. А во-вторых, знал он, что Димочка врет. То есть заливает. То есть лапшу на уши вешает. Славка его с рождения знал со всеми его закидонами. И без разницы было, что Дмитрий стоял спиной, упираясь лбом в стекло. Потому что даже эта спина светила и сияла. И Славка понимал, что Димка Карне рад. Очень.
В кухне повисло молчание.
— Да, кстати, — сказал Дмитрий не своим голосом, — я тут горчичники достал. Через ту Томочку, мм…
Славка сел на табурет. Очевидно, предстоял очередной сеанс войны с Димкиными воздыхательницами. На тему: «Нет, одобрить такие уши определенно невозможно!»
— Так ты это… — продолжил Дмитрий.
Славка понял и порадовался, что сидит.
— Я не умею.
— Я тоже. — Дмитрий сверкнул глазами из-под насупленных бровей и скрестил руки на груди. Короче, самоустранился.
Славка привычно провел мыском по половице.
— Дим, а?
— Надо.
Под зловещим взглядом Дмитрия блюдечко вырвалось у Славки и разбилось, горячей водой укусив колени. Карна обернулась, приподнявшись на локте.
— Нет, нет, — заторопился он, собирая осколки. — Я так… выскользнуло.
Он врал и знал, что и Карна, и Дмитрий это чувствуют, но ведь…
— Баклан, — сказал Дмитрий, отбирая у Славки новую порцию горячей воды. — Иди уж.
Помог Карне поднять рубашку и наткнулся рукой на шрамы…
— …Так будет, так станет, когда задуют свечу…
Дмитрий прижал ладонью звенящие струны. Сейчас, щелкнув, соединятся контакты, ток побежит по проводам, и вспыхнувший в вакуумной колбе свет заставит тени сделаться тенями. Так проще. И так, пожалуй, честнее. Мертвым лучше оставаться мертвыми.
ГЛАВА 10
— По-моему, ты с ним либеральничаешь. — Алла грациозно потянулась, прекрасно сознавая производимый эффект. — Эти рисунки, всадники…
— Самое странное, что они есть. Алла взмахнула ресницами:
— Мало тебя на кафедре ругали? Дмитрий, ты же взрослый человек!
— Да, — сказал Дмитрий.
Яркий ноготь Аллочки брезгливо ткнулся в рисунки.
— Не знаю, как ты, но я в своем доме такое держать бы не стала.
Дмитрия слегка покоробило, но он смолчал. Любимым девушкам иногда стоит прощать ригоризм.
— Ну что, что ты в этом находишь? — завелась она. — Веришь в ерунду! Иногда мне кажется, что ты меня не любишь.
Она произнесла это патетическим шепотом — как в сериале, и осторожно, чтобы не размазать тушь, промакнула платочком глаза.
— Да, — сказал Дмитрий. И вдруг опомнился: — То есть как это?!
Лицо у него в этот момент, по мнению Аллочки, было преглупое.
— Ну-у… — Она капризно выпятила губы. — Вот когда-то любили. Эти самые… рыцари. Для дам были готовы на все. Ну там, со скалы прыгнуть…
— Ага! — по-военному рявкнул Дмитрий, лихорадочно соображая, есть ли в окрестностях Гомеля скала и не сойдет ли за нее труба в парке Луначарского.
Алла поморщилась:
— Дурак. Ты для меня даже эти рисунки сжечь не решишься.
— Зачем — сжечь? — удивился Дмитрий. — Славка…
— Ну да, конечно. — Девушка всхлипнула. — Он тебе брат, а я никто. Тебе для меня даже этих бумажек жаль!
— Да не жаль! — с досадой выкрикнул Дмитрий, пробуя ее обнять.
Алла отшатнулась.
— Да, конечно, брат и все такое. И Карна.
— Что?
— Что слышал! Думаешь, у меня глаз нет?!
Она рванула со стены портрет в тонкой деревянной рамочке.
— Я не стану жечь.
— Тогда я сама сожгу!
Она сгребла рисунки в охапку и понесла к ласково подмигивающей в углу зала печке. Листы разлетались по дороге, Алла подбирала их, роняла следующие. Ломая ногти, обжигаясь, дергала дверцу. Швыряла листы в огонь. Их было много, они не вмещались, свернутые, не хотели гореть.