Витязь уже всерьёз задумался, принудить ли вусмерть, похоже, сквашенного усталостью да переживаниями старика раздеться, прежде чем взваливать его на плечи; или пакость, обосновавшаяся на овчине всё-таки лучше той, что беспременно окажется под. Но надуматься ничего не успело. Дервиш вдруг тряхнул головой и, выбуркнув решительное «Да, здесь!», с хрустом вломился в приобочинные кусты.
Ничто, вообще-то, не обязывало его витязную доблесть так уж нянчиться со случайным попутчиком. Поэтому сперва витязь с места не тронулся, а только сплюнул злобно. А потом сплюнул еще злобнее и полез вслед святому капризному дитятку.
За кустами была поляна, а точно посредине её — дерево, Древнее, даже по меркам Последней Дебри, и, даже по меркам Дебри, огромное. Оно единственное уже почему-то успело полностью облететь; а небо, оказывается, успело поненастнеть — вдруг, в считаные мгновения. И у витязя, невольно запрокинувшего взгляд к вершине древесного чудища, перешибло дыхание мучительным приступом дурноты. Показалось, будто он не на тверди земной стоит, а за ступни подвешен над головокружительно далёкой подлинной твердью — кудлатой, серой, стремительно набухающей мраком… И это в неё, в серую незнаную твердь вплетены раскидистые ветвеподобные корни дерева-чуда, это её серость да чернота вскормили гигантский неохватный ствол, впившийся корневищеподобной кроной сюда, в припорошенное золотом небо…
Бред накатил внезапно и внезапно же сгинул. Да, он сгинул, сгинул напрочь и без следа; и пришедшее ему на смену острое чувство неправильности того, что перед глазами, к мимолётному этому бреду никакого отношения не имело. Просто ярко-жёлтые листья великанского дерева, толстой кошмой выстелившие поляну, казались огромным пятном солнечного ярого света — какой бывает безоблачными спокойными предвечерьями и какого не могло быть теперь.
Да, листяной ковёр на поляне был солнечно-золотым — тем более грязным пятном гляделся на нем дервиш. Святой бродяга стоял на коленях перед деревом, провалив голову меж сгорбленными плечами. Казалось, будто он молится на дебряного патриарха, — лишь подступив чуть ближе, витязь разглядел: дервиш сосредоточенно копается в своей торбе.
Крепкий щит обиженных набрал уже было в грудь воздуху, уже и рот приоткрыл, хоть и сам не знал пока, вразумить ли собирается Бродячего Брата или просто свою совесть угомонить: я, мол, дальше ухожу, а ты сам решай-выбирай… хочешь — со мной, хочешь — отдыхай, но чтоб без нареканий потом…
Нет, ничего такого выговорить он не успел. Он вообще ничего не успел сказать, только не то застонал, не то взвыл тихонько, когда старик, приобернувшись, спросил деловито:
— Так ваша, спросить посмею, доблесть всё ещё сомневается?
Вместо ответа его доблесть лишь вздохнул тяжко и длинно. А затем… Затем он неторопливо расстегнул щитовой ремень. А затем наступила очередь поясной пряжки.
Окостеневший, с по-нелепому вывернутой шеей дервиш следил, как витязь равнодушно и вяло, будто не вполне по собственной воле, позволяет ссыпаться наземь всему тому боевому да походному снаряжению, которое совсем еще недавно старательно вьючил на себя. Вот его доблесть взялся было за доспешные скрепы… нет, передумал (а вернее, небось поленился). Отшагнул чуть в сторону, сел, обхватив руками колени, невидяще глядя перед собой… И лишь тогда соизволил запоздало ответить:
— Нет, я уже не сомневаюсь. Ни в чём.
Голос витязя был под стать тусклости и пустоте его взгляда.
Потому что витязь понял наконец, откуда взялся и что означал тот властный, непонятный и необоримый зов, выдравший его из-под руки Высокого Дома, загнавший в бесы знают какие дебри.
Да, бесы-то наверняка знают, что это было.
Злобное волхвование — вот что.
Измена.
Заговор.
Витязя Крылатого Коня, не имеющего равных в ойкумене (ведь витязь Серебряного Бобра аж с запрошлой весны больше не витязь)… Витязя Крылатого Коня уманили, лишили обоих близких друзей… и бросили на расправу взбесившейся Дебри. Или (что ещё хуже) на возвращение — туда, где его наверняка уже прокричали предателем да обетоотступником.
Задуманное невесть кем чёрное ведовство удалось как нельзя удачней, и в сверхъестественном зове нужды более нет.
Вот он и исчез, зов-то. В одноразье исчез — так же, как и родился.