— Говорят, это сейчас не впервые.
Витязь как не расслышал: он был слишком занят конем. При изумительной стати и наверняка огромной цене тот оказался чересчур молодым и недовыученным. Можно было подумать, что Высокий Дом поручал выбор не воину, а кому-нибудь из своих казначеев. Можно было заподозрить даже, будто ценный подарок не на добро жалован. Хотя, с другой стороны, зачем бы Его Блистательной Недоступности… А-ах, бесы и молнии!!!
Конь опять споткнулся. Он из шкуры выворачивался, пытаясь быть достойным своего седока, и именно из-за дурной старательности уже в который раз едва не угробил и витязя, и себя. Скорей бы уж она выводила опять на равнину, эта Старая Караванная Дорога… Да уж, дорога. Лента щебнистой глины меж скальным обрывом, прячущим гребень в тучах, и вторым обрывом, топящим подножие в вязком тумане — дыхании невидимой гремучей реки.
Привстав в стременах, витязь оглянулся на цепочку поместных конников, растянувшуюся до самого ущельного выгиба — очень уже неблизкого, занавешенного дымкой водяной пыли. Людские кольчуги и кольчужные попоны коней блестели оседающей влагой; багряные флажки по-походному взятых «на-лямку» пик вырудели от сырости, неуклюже трепыхались на сонном ветру… будто повязки, отмокающие с гнилых застарелых ран… или как клочья по живому надодранной… Ладно. Ратничьи кони ступают по этой полутропе-полуосыпи спокойно и твёрдо; изо всех людей, отданных под твое начало, опасней других приходится пока самому же тебе — и ладно. А что сравнения, невольно на ум приходящие, суть образы недальнего будущего… Ну и что — сравнения? Походов без ран не бывает; на смертные ранения никто не кладёт повязок. Вот так. А о втором — забыть.
Ополченческий старшина, державшийся следом, оглядку витязя расценил превратно (сам-то он и не думал тревожиться за своих ломаных-тёртых мужиков, которые в Припустошье даже не как дома, а просто — дома).
— Да я, ваша доблесть, говорю: почёсывает кой-кто языком, будто нынешние дела завариваются не в первый раз, — повторил он громче, напрочь теперь забивая утробным басом речной шум, ущельное эхо и конский топот, похожий на шум тяжёлого медленного дождя.
Витязь снова обернулся, теперь уже чтобы смерить озадаченным взглядом этого коренастого крепыша. Взгляд получился долговатым: там было что мерить.
— Ты о чем?
Его доблесть наконец отвернулся. И не только потому, что встревоженный непривычной всаднической позой жеребчик заприплясывал, кося и почти останавливаясь. Не успокой его витязь — кувыркнулись бы оба в провал, но это во-вторых. А во-первых — смоляное чернение старшинского нагрудника. Оно местами посходило на нет, и в местах этих проступили ярко-рыжие кляксы ржавчины, похожие на…
Эх, сиволапые! Где бы ни жили они, чему их ни научи, а мужичья натура все равно выпрет сквозь любую науку. Небось какую-нибудь там соху, которой цена — дрянь дрянная, блюдёт да обиходит, потому как своя. А вооруженье ему тьфу — даром что исправность лат на вес жизни мерится, даром что Высокий Дом припустошных ополченцев снаряжает не многим хуже, чем собственных телохранителей… Но о казённом нехай казна и печалится. Нынешнее прохудится — другое дадут. Даром. Так и неча попусту тратить силы да время, для хозяйства надобные.
В исконности глупой земледельческой жадности витязь убеждал сам себя так старательно и многословно (верней, многомысленно) лишь затем, чтоб на ум не прорвалось сходство подтёков на старшинском нагруднике с… сравнения, невольно приходящие, суть… к бесам!
А старшина тем временем гудел ему в спину:
— …Дней так это с двадцать тому. Дряхлый, грязнее грязи, но уж краснобайствовал — заслушивались. Будто по книге чесал, да слова все больше у него длинные, непонятные — видать, страшно умный.
— Так он дервиш, что ли, был, тот прохожий? — спросил витязь рассеянно (просто так спросил, лишь бы не молчать).
Позади лязгнуло: небось старшина ополченцев дёрнул левым плечом (правое перехлёстнуто копейной лямкой, им не подёргаешь). Стало быть, по крайней мере левый наплечник у этого говоруна еле держится. Сиволапые, бесам их на обед…
А говорун все говорил, говорил…
— Ну да, я ведь так и сказал же: кочевник святой. Мужики вечером на околице собрались про жизнь посудачить, он подсел… Конишке-то окороту не забывайте давать, ваш-доблесть… Эх, проёрзал я — было б мне первым на тропу, а так и до беды не… Охрани, Всеединый… Так вот, подсел он — дервиш — и давай учить… Мол, новые Листы нашлись: Девятый и Одиннадцатый. И, дескать, до нас в ойкумене какие-то прапрапрадревние жили, и мы от них свой род тащим. А до них ещё были более древние люди, и до тех тоже. И всякий раз, как те всякие прадревние люди чересчур умны да умелы делались, Всесотворивший решал их извести. Прошлых невидимым жаром с неба спалил, запрошлых топил потопом… Вот так, так его, глупого, — не давайте дураку своеволить… Но будто бы всякий раз Всеединый людей недовымаривал, и всё снова…