— Вроде бы нет, — неуверенно ответил Индриг, осторожно потирая кончиками пальцев пульсирующие виски.
— Я пытался послушать твое дыхание и не услышал ничего. — Слова сопровождались шорохом одежды.
Михась придвинулся поближе.
— Что случилось?
— Полагаю, врата ада приоткрылись на секундочку. Теперь я знаю, каким будет последний день мира перед Страшным судом. — Голос в темноте стал серьезным. Таким тоном ученые люди рассуждают о метафизике.
— Что случилось со мной? — уточнил вопрос Индриг.
— Ты ворожил, ворожил, потом начал исходить кровью и, наконец, свалился. Замертво, как мне показалось. А бесы тянули ко мне свои лапы. Твое чародейство пшикнуло и исчезло.
— Тогда почему мы живы?
Индриг спросил это с искренним удивлением. Если его жизненной силы не хватило на то, чтобы питать защитную руну, все должно было кончиться очень и очень плохо. Славно, доблестно, но плохо.
Михась смущенно засопел.
— Прежде чем свалиться, ты велел звать Чура. Значит, «Зови Чура!» и — хлоп! Волшебство — пш-шик! Бесы верещат! От страха впору штаны испачкать.
Индриг молчал, ожидая продолжения и облегченно провожая отступающую головную боль.
— Идолопоклонство преступно, — виновато и в то же время назидательно заметил Михась. — Для принявшего истинную веру — в особенности.
— Но ты все же позвал?
— От страха, — оправдывающимся тоном поспешно сказал Михась. Зашуршала одежда. Индриг понял, что кощунник крестится. — Позвал, как мамка учила. Если в беду попадешь-де, молви то-то и то-то. И пальцы вот так сделай. Рожками.
— Помогло? — с сомнением спросил Индриг. Он не помнил, как и почему велел кощуннику призвать бога Чура. Это средство от нечисти всегда казалось ему по меньшей мере ненадежным. Индригу был известен единственный достоверный случай, когда крестьянин отбился таким образом от навии. Все прочие свидетельства относились к категории слухов и легенд.
— Я, Михась, прозванный Греком, говорю к тебе, Чур Оберегович, бог границ и законов, и к отцу твоему, Оберегу Сварожичу, защитнику людей. Чур меня границею отграничь от злого и недоброго, от взгляда косого, от лиха лихого, от нечистой напасти. Меня и спутника моего. Оберег, встань за людей, заступись.
Вновь синяя куртка с заплатами зашуршала от быстрых крестных знамений.
— Ну?
— Я обескуражен. Мое обращение к Иесусу не возымело никакого действия, а это… — Он замолчал и издал звук, похожий на всхлип.
— Продолжай.
— Я ведь отрекся от всего этого.
— Значит, подействовало?
— Поначалу, нет. Я повторил заговор еще раз. И еще. А они уже задевали меня руками, хватали за одежду, царапали. Я шептал заговор снова и снова, и вдруг их отринуло! Будто невидимые сильные руки оттолкнули бесов. Больше они не могли подойти. Хотели, но были не в силах. Барьер или какая-то незримая граница, непреодолимая для всего дурного.
— Чем закончилось?
— Должно быть, бесов призвал их темный хозяин. Они обратились в дым, когда еще было светло. Я до сих пор боюсь, что они могут вернуться. Сижу здесь и молюсь.
Индриг кожей ощутил исходящие от Грека волны разочарования и потерянности. Религиозные воззрения странствующего кощунника подверглись серьезному испытанию, и это событие значило для него больше, чем избавление от смертельной опасности.
— Твой Иесус нездешний. Откуда ему знать, как управиться с местной нечистью?
— Насмехаешься? — неожиданно для Индрига обиделся Михась.
— Н-да. Глупое объяснение вышло.
Воин решил, что больше не будет затрагивать эту тему. Касаться чужой веры, пусть даже с намерением поддержать и укрепить ее, — себе дороже. Пусть Грек сам разбирается со своими богами. Будь здесь старик Веллевелл, он бы сказал что-то вроде: «Когда бог один, у него руки не доходят до судьбы отдельного человека. Засим следует почитать многих божеств, из которых каждое заботится об отдельной ветви мироздания». Индриг не был ученым старцем, но придерживался такой же позиции. В его личном пантеоне места хватало на всех. В том числе и на целителя Иесуса.
Вновь шорох в темноте, но уже не такой, как прежде. Дребезг случайно задетой струны. Затем более эстетичные звуки гуслей. Сперва робкие, пробные. Потом более уверенные. И вот уже тихая приятная мелодия потекла над невидимой прогалиной.
— Никогда не думал, что смогу играть в кромешной тьме, — сообщил Михась, продолжая музицировать. Немного помолчал. Заговорил в такт мелодии: — Для чего мы остались здесь? Почему не бросить сатанинскую повозку и быстро назад? Зачем было терпеть весь этот ужас?
— Я должен был убедиться, что смерть нашла именно того, к кому ее отправили.
— Ты старался прилежно выполнить работу, невзирая на то, что Турмаш желал твоей гибели не меньше, чем гибели своего брата. Странный ты человек. Наверное, все платные убийцы со странностями.
— Все вполне закономерно, — возразил Индриг. — Мне нравятся некоторые авары, но в целом это вражий народ. И мое служение Турмашу закончилось на том перекрестке. Сюда я ехал по собственной воле и желал лишь одного — сокрушить врага. Лягнуть оккупанта в мошонку — это ли не высшее удовольствие для воина, стоящее дороже любых дирхемов, солидов и милисариев?
Мелодия стала резче и ритмичнее. Лирика уступила место маршу.
— Здешние простолюды плюют тебе вслед. Князья, рек-сы и воеводы заочно приговаривают к смерти. За твою голову готовы платить серебром и даже золотом. Тебе следовало бы возненавидеть земли склавиев и все их население. А ты вместо этого… — Михась хмыкнул. — Странный ты человек, Индриг-склавий, прозванный Соловьем-разбойником. Очень странный.
— Кто бы говорил!
Боль в голове утихла, оставив едва заметный ноющий отголосок в затылке. Индриг решил, что теперь может позволить себе движение. Он осторожно сел, готовый в любую секунду встретить новый приступ мигрени. Боль не вернулась. Он выждал еще несколько минут, слушая мелодию, вернувшуюся к лирическому ключу. Затем заливисто и протяжно засвистел. Михась от неожиданности прекратил теребить струны. Индриг свистнул еще раз.
— Тебя за это Соловьем прозвали?
Индриг не ответил.
— Кто они были — эти бесы? — спросил Михась, начиная новую мелодию.
— Их зовут упырями. Очень злобные и опасные твари. Мне доводилось видеть, как волхвы ради научного интереса обращают проклятую кровь в навий и упырей. Но чтобы так! Барбуна могуч и искусен. Такие сильные кудесники, как он, — большая редкость. Зубы одного-единственного волколака превратил в толпу упырей и всех их затолкал в мешок. Могуч, зараза!
— Почему никто ничего не заметил? Мешки выглядели вполне безобидно, пока их не начали развязывать.
— В этом-то и хитрость. Я думаю, Барбуна использовал недосказанное заклинание.
— Проклятие предмета, — сказал Михась, довольный собственными познаниями в колдовской терминологии.
— Можно сказать и так. Я всегда относил недосказанные заклинания к бабкиной ворожбе, чародейству дилетантов. Простейший способ напакостить неугодному соседу. Поднимает человек на улице монетку, или картинку покосившуюся на стене поправляет, или кубок стеклянный от края стола отодвигает, чтобы не опрокинуть ненароком. А на следующий день, глядь, куры передохли, молоко у коров пропало, сам хворый стал, да еще и кошель в рыночной толчее увели. И невдомек такому человеку, что монетка на улице не случайно лежала или картина та же не сама собой покосилась. Совершил действие — докончил чье-то паскудное заклинание. Видишь, как Барбуна приспособил бабкину ворожбу?
Михась что-то промычал, теребя струны, как это обычно делают, подбирая к тексту мелодию. Затем продекламировал:
— Хм… Надо запомнить. Пригодится для кощуны. Только «запрятал» и «состряпал» — рифма так себе. Позже переиначу.