Майгатов не хотел стать гоблином. Но он не хотел стать и слугой гоблина. Он не хотел служить гоблинам. Ни здесь, ни в Севастополе. Он хотел уйти, вырваться из этого нового мира, который гибельной воронкой вкручивал и вкручивал в себя все новых и новых людей. Но он не знал, сумеет ли, окажется ли сильнее этой бешеной круговерти. А, может, все от того, что не пришло еще его время, не пришло.
Время? А сколько сейчас? Десять вечера, одиннадцать? Он поискал ослепшими от тьмы глазами иллюминатор. Стена, черная стена вокруг. Такое ощущение, что и нет вовсе этого трюма, а весь мир стал одной сплошной тьмой.
Печально проурчал живот. "Сволочи, они что думают: я на одной фасоли неделю жить буду? И воды, как жутко хочется воды! Небось, ждут, что в дверь постучу, попрошу? Не дождетесь, гоблины!"
И все-таки: сколько же времени? Тронул пальцами запястье левой руки оно было пустым. Сняли эти бандюги? Но тогда уж точно бы признали офицером. Ах да, вспомнил: механик же взял их себе, чтобы вставить новое стекло взамен треснутого. А тут сухогруз подвернулся на их голову. Так и не вернул часы.
Сложил руки крест-накрест на голой груди, пальцами подмышки. А, может, все-таки постучать? И потом ахнуть этого грузина пайолиной по черепу. А если еще один охранник есть? Тогда точно не увидать ему никогда "Альбатроса".
"Альбатроса"? Что у них там сейчас? Вечерний чай? Поверка? Или уже легли спать? И что там, на борту, думают о его исчезновении? А что думают? Кто хорошо о нем думал, те и сейчас в душе не предадут, кто плохо - тот таким и останется. А большинству - морякам особенно - так вообще наплевать. Ну нету и нету!
Двинул занемевшей от долгого сидения ногой и что-то толкнул. Рука проворно метнулась на катящийся звук - фу ты, это ж фонарик. За день бесконечных раздумий и пытки жаждой он просто забыл о нем. А что там еще было? Щелкнул тумблером и, по-кротовьи болезненно сощурив глаза, разглядел: бумага и ручка. Схему им, падлам, рисуй! Вот полоумные! Атаковать они, что ли, решили? От этой мысли похолодело у сердца. Атаковать? Но ведь тогда... Точно: тогда его подставят как предателя. Даже если он им схему не нарисует. Но зачем им сдался военный корабль? Шизанутые, что ли? Судя по харе, что с ним говорила, не похоже. Господи, что же делать? Как предупредить своих?
Луч побежал по ржавым балкам, переборкам и оборванным кабелям трюма. Румпельное, точно -- румпельное отделение. Значит, он заключен в кормовой части судна. Внизу, под съемными щитами пайол, - трюма: кабеля, цистерны, трубы. Явно там все порушено, разворовано, может, даже переборки снесены. Проверить?
Тихо, даже перестав дышать, снял один лист пайол, переложил его к борту, второй, третий. Посветил вниз: зеленая, болотная жижа воды. Кажется, еще немного - и оттуда вылезет если не голова крокодила, то пупыристая жабья башка - точно. Положил на стальной брус сложенный вчетверо лист бумаги, ручку, набрал полные легкие воздуха, словно и вправду нужно было нырять, а не опускаться всего лишь где-то по пояс в мутную жижу, и сполз по ржавой балке. Минуту постоял: тепло, но противно. Вода - чуть ниже пояса, но, когда нагнулся под неснятыми пайолинами, коснулась уже и груди.
Луч вел за собой. Руки, ноги, тело - все превратилось в продолжение этого луча. Словно бы луч первым хотел попасть на свободу, а уж потом, за ним - Майгатов.
Сверху - какие-то трассы, обрывки кабелей. А снизу? Сел на корточки так, что вода покрыла даже голову. Только фонарь оставил наверху, в вытянутой руке. Открыл глаза и еле сдержался: морская соль так ожгла белки, что захотелось прикрыть их и уже не открывать никогда. А еще пели: соленый Тихий океан... Вот где соли - в Красном море: как мешок сюда, в трюм, вбухали.
Проход, точнее, "прополз" снизу, кажется, был. Но велик ли он? И удастся ли его пронырнуть? Фонарик в воде погаснет. И хватит ли воздуха до ближайшего помещения? Вдруг ни с того, ни с сего вспомнился рыжий, измученый Анфимов, Клепинин с выбеленой сединами и бинтами головой, горластый Бурыга, улыбчивый Абунин, жердястый Перепаденко, и сомнения отсеклись, отпали в навалившуюся тьму - Майгатов нырнул.
Свободной рукой прощупывал в воде какие-то металлические детали по бокам и толкал, по-угриному толкал все более тяжелеющее тело сквозь черный соляной настой. Голова просила воздуха, противно ныла в висках, а рука все никак не могла нащупать хоть какое-то подобие проема наверху. Повернуть назад? И что? Тот же трюм и те же хари, от которых ничего хорошего не жди. Или повернуть, чтоб отдышаться и повторить попытку? Нет, нет, нет запульсировало в пустой, как будто потерявшей все содержимое в пути, голове, и это "нет, нет, нет" заторопило его, бросило еще и еще раз вперед по валу, вперед. Рука скользнула по металлической стене и проткнула ее. Майгатов, почти теряя сознание, бросил в ту сторону тело. Голова вынырнула над водой и по-рыбьи хищно начала хватать воздух.
Он не сразу понял, что изменилось. Горящие от соли белки глаз просили отдыха, просили теплых, спасающих от жжения век, и Майгатов какое-то время простоял с закрытыми глазами. А когда отдышался и разлепил веки, понял, что изменилось: помещение, в которое он попал, было чуть светлее трюма. Светлее ровно настолько, насколько может дать света глядящая в распахнутую наверху дверь луна.
Майгатов наощупь выбрался из воды, поднялся по трапу к дверному проему и выглянул из него. Он находился примерно посередине судна. Из-за надстройки грузин вряд ли мог бы его
увидеть.
Сандалии гирями висели на ногах, словно за пару-тройку минут нахождения в соленой воде впитали по литру. Снял их, засунул за пояс. Постоял немного, пока не стекли капли по ногам. На цыпочках вынес себя из-за двери и уже хотел было направиться к борту, но блеснувший сбоку, желтой капелькой упавший в уголок глаза свет омертвил фигуру.
Майгатов непроизвольно присел и только с корточек обернулся: свет иллюминатор - белый, явно белый, несмотря на ночь, борт - яхта на швартовах с другой, более притопленной стороны судна - и смех. Противный мужской смех. Он не знал, стоило ли рисковать, но любопытство зачастую бывает сильнее страха. Особенно если не знаешь, где ждет настоящая опасность: здесь, у борта, с которого еще нужно спуститься, со стороны грузина-бандюги или из иллюминатора по-игрушечному чистенькой, беленькой яхты. И он решился: прополз за кубом надстройки к противоположному борту. Точнее, не прополз, а продвинулся на руках, как бы отжимаясь от пола - боялся пораниться о какой-нибудь шальной огрызок металла, которых на этом проржавевшем чудовище было немало. Совсем уж приближаться к борту не стал. Спасительная надстройка скрывала его от грузина, если тот, конечно, не спал.
Из иллюминатора опять ударил противный визгливый смех. Майгатов приподнялся на локтях. В желтом ободе был виден лишь дальний угол каюты. На красном кресле полулежал и тряс в смехе огромным, ну чисто бурыгинским животом лысый загорелый мужчина. Судя по голосам, с ним там было еще не меньше двух человек.
Живот толстяка еще раз дрогнул под белой футболкой с надписью "MILANO". Он сочно высморкался и, глядя на складываемый платок, четко выговорил:
- Больваны. Кароший слов... больваны. Пьяче, - и затараторил не по-русски.
Голоса вразнобой отвечали ему на том же языке. С такой певучестью мог быть только итальянский. Или испанский? Лингвистические училищные познания Майгатова ограничивались примерно сотней слов на английском и двумя десятками намертво зазубренных фраз по темам:"Заход в иностранный порт", "Беседа с лоцманом" и, почему-то, "Допрос военнопленного". Из подборки последних в голову сейчас, как назло, вогналось заученное до автоматизма "Вот андэ секомстэнсиз вэа ю кэпчэд?" - "При каких обстоятельствах вы были взяты в плен?" Он учил-то ее, чтобы не в самом деле допрашивать пленного, а сдать зачет и пойти в увольнение. И теперь, когда сам побывал в шкуре пленного, фраза стала как-то ближе, понятней. Она еще пару раз сама собой провернулась в голове, и на контрасте с грубым, экающе-рыкающим английским певучий язык незнакомцев уже без сомнения воспринимался итальянским.