- Ну, в общем, Леонид Сергеевич, - нетерпеливо закончил Никодимцев Бутеев вручил майору очки, записка осталась у Бутеева. Вот и все, что он мне рассказал.
Аверьянов опять похаживал по зеленой дорожке.
- Грустно, что так много об очках, - помедлив, сказал он, - и мало о майоре. Ведь и вам было бы интересно.
- Ну еще бы! - Полной рукой Никодимцев огладил свою круглую голову и потянулся за папиросами. - Вчера же вечером был в батальоне. Так, на всякий случай: вдруг та же часть или знают Шувалова. Но никаких следов. Вам-то, Леонид Сергеевич, еще ничего, - он кивнул на листок, который еще лежал на столе. - У вас есть все, чтобы внести эту фамилию туда, где есть пробел. Ну, а что у меня в активе? Средний рост, очки, вежливый, тихий... Не разгуляешься! - Он грузно встал, взял соломенную кепку и протянул руку за листком на столе. - Я его возьму, может быть, пригодится...
- Пожалуйста... - Парторг бесшумно по ковровой дорожке подошел, чтобы проститься. Стоял прямой, высокий, вытянув руки вдоль своего тонкого тела. - Все же, Игнатий Львович, - сказал он, - этот листок кое-что дал. И очень хорошо, что вы его достали.
Этого одобрения, которого Никодимцев ждал раньше, сейчас - после того, как он вслух высказал те мизерные сведения, которые он имеет о майоре, и этим невольно убедил себя в их мизерности, - этого одобрения он уже не заметил.
Бывают дни, обычные будние дни, которые проходят под каким-то знаком. Таким был день, когда первый "щит-хлопушка" захлопнул со стороны верхнего бьефа одно из донных отверстий. Аверьянов помнил: сначала позвонил инженер Тельниченко, потом Василович, а потом день шел обычным ходом, но Аверьянов - да, наверное, и все на стройке - твердил про себя: "Захлопнул, захлопнул"... И не надо было бежать, спускаться туда, чтобы представить: большой, длинный коридор наполнен теперь не бешеной водой, а тихим воздухом...
Был день и под другим знаком: по всем этажам, по всем комнатам управления ходила трехлетняя Леночка. Ее мать, сотрудница управления, повезла бабушку в больницу, а девочку не с кем было оставить. В управлении каждый занимался своим делом, но все помнили - Леночка тут. Поили ее, кормили, у Аверьянова в кабинете уложили спать.
Особенным был и этот день для Аверьянова. После ухода Никодимцева парторг заглянул к начальнику строительства. И там речь была о безвестном майоре, получившем сегодня имя: Шувалов. Начальник напомнил и о лейтенанте Кузнецове, его помощнике. Да, конечно, и лейтенант, но о нем знали и раньше, а этого Шувалова узнали только сегодня... Вскоре, вернувшись к себе, Аверьянов звонил по телефону в подсобную мастерскую и опять упоминал имя Шувалова. И потом, когда день пошел большим, сложным, но обычным ходом, время от времени всплывал в памяти тщедушный, в чужих - женских! очках человек, очень пристально всматривающийся в невидимо е... Этого ни Никодимцев не говорил, ни в архиве не упоминалось, но так казалось, представлялось...
Да и не обязанностью ли Аверьянова было понять то решение, которое Шувалов сам себе продиктовал? Ведь это решение было близко и Аверьянову и каждому...
...И вдруг где-нибудь на совещании, или в теплом шелесте турбинного зала, или у прохладной камеры шлюза слышался далекий, негромкий голос: "Один, двадцать пять, голубчик! Один, двадцать пять!.. Я вам буду очень благодарен". Аверьянов задумывался, хмурился: как ничтожно мало знают они об этом человеке...
В девять часов вечера позвонил из гостиницы Никодимцев и заговорил о том же - о майоре. Голос был шутливый, но беспокойный.
- Вы оказались правы, Леонид Сергеевич, - начал Никодимцев. - Помните, несколько дней назад вы сказали, что "художник неизвестен" бывает только у неяркой картины, а автора настоящего полотна всегда отыщут...
Помните?
- Ну, помню... А к чему это?
- А к тому, что тут получилось несколько своеобразно. Не успели мы с вами открыть имя нашего художника, как и картина его оказалась не средней, а настоящей, прекрасной! Дело в том, что у меня сейчас в комнате сидит молодой человек в голубых... в темно-голубых, почти синих... ну, в обычных брюках.
- Игнатий Львович! Я что-то не пойму... И потом, простите, не понимаю вашего тона. Вы что, о Шувалове узнали что-нибудь смешное, веселое? Тогда слушаю.
Какую-то секунду на том конце провода было молчание.
- Это не веселье, Леонид Сергеевич, а радость! - Голос был уже другой, чуть обиженный. - Профессиональная радость, что знаю больше, чем недавно знал.
Думал, что и вы тоже... Короче говоря: у Шувалова есть семья, двое детей, и они тут, в Завьяловске.
Теперь замолчал Аверьянов. Неизвестно зачем отодвинул от телефонного аппарата пресс-папье, бокальчик с карандашами, закрыл чернильницу.
- И он с ними? - спросил Аверьянов.
- Нет, он не с ними. Они не знают, где он... но, понимаете, Леонид Сергеевич, как теперь, после этого, звучит та фраза: "У кого дети уйдите!" Ведь это уже большее!..
Аверьянов поднялся и, натянув шнур, пряча в карман папиросы, спички, договаривал:
- Слушайте, Игнатий Львович! - В голосе его тоже появилось что-то другое. - Не отпускайте, пожалуйста, этого человека в голубых... в обычных брюках, я сейчас на машине быстро к вам!..
Глава восьмая
ЧЕТЫРЕ ЧАСА ПОПОЛУДНИ. "ТАМ ПАПА..."
На следующий день, в воскресенье, было открытие шлюза. Оно было назначено на четыре часа пополудни, но уже к трем стал стекаться народ на левый берег, где был шлюз, где стоял расцвеченный косыми флажками пароход - первый пароход, который, хитроумно поднявшись на ступень в тридцать метров, должен был обновить восстановленный шлюз.
Хотя все шло, ехало на левый берег, но жизнь и работа продолжались, и по проезжей части плотины, как по мосту, двигались нагруженные грузовики и на правый берег. Это-то и переполошило машины, направившиеся было с правого берега на открытие шлюза и неожиданно оказавшиеся перед закрытым шлагбаумом. Проезд по плотине был пока одноколейный, и два шлагбаума - на левом и правом берегу, - переговариваясь по телефону, пускали поток движения то в одну, то в другую сторону.