Тирсяда не ответила. Сядей-Иг сделал ещё понюшку, покрутил головой, сморщился, приготовясь чихнуть. Чиха не получилось. Сядей-Иг рассердился.
— На Салм-озере мои рыбаки ловить будут. Больше никого не пущу. — Он свирепо уставился на Тирсяду, ожидая возражения.
Тирсяда молчала. Тогда Сядей-Иг засмеялся.
— Бумаг-то нет на столе. Почему это, председатель? Куда девались твои бумаги?
Тирсяда встала, затянула узел полушалка, сказала тихим голосом, но так, что он показался Сядею хуже крика:
— Ягельную землю будут топтать те стада, которым укажет Совет. Про Салм-озеро мы с тобой говорили однажды. Всё тут.
Тирсяда села за стол напротив Сядей-Ига.
— А бумаги, они никуда не делись, — сказала она, усмехнувшись, открыла лукошко, выложила на стол пачку бумаг.
Сядей-Иг не ожидал такого оборота. Ему казалось, что Тирсяда испугается, а она ничуть. Может, она не знает, что на Печоре нынче другие порядки. Правда, и сам Сядей-Иг не очень понимал, кто такие белые, кто такие красные, что означает мудреное слово «интервенция», которое он услышал у Саулова. Он понимал одно, что с приходом белых и с появлением этой интервенции ожил, повеселел Саулов, значит, и ему, Сядей-Игу, то на пользу.
В деревнях Советов не стало. Хорошо, кабы их не стало и в тундре, — соображал Сядей-Иг. Но раз из тундры Совет не ушел, то при нынешних порядках он должен слушать Сядей-Ига, его умом жить. Так хотел оленщик. И он полагал, что так и будет. Однако Тирсяда, видишь ты, думала по-другому. Глупая баба!
— Положи бумаги в свое лукошко. Они пустые. Ты глупые дела забудь. Мое слово слушай. Ин-тер-вен-цию слушай, — с усилием выговорил Сядей-Иг, напыжившись. — По-другому будешь дела вести, у меня тынзеи крепкие...
Он вышел, сверкнув белками глаз.
Близ чума над санями возился Тудако. Сядей-Иг подошел к нему.
— Запрягай аргиш. Вели своей бабе-председателю чум разбирать. Хватит, настоялся здесь. Другую землю ищи. Мое слово последнее.
Уехал.
4
Зима в этом году была неудачной для оленеводов. Сильные ветры плотно утрамбовали снег. Частые оттепели, а вслед за ними крепкие морозы сковали такой наст, который не сразу и топором пробьешь. Олени обломали копыта, добывая ягель. Да как на грех, ещё и хороших ягельных мест не оказалось на том пути, куда двигались стада. Вот почему ягельники о край лабты привлекали всех. Малооленные хозяева двинулись туда и наткнулись на тропы, проложенные стадом Сядей-Ига. Вокруг ягельников разгорелся спор. Сядей-Иг приехал в тот момент, когда дело дошло до кулаков. Сядеевы пастухи, блюдя наказ хозяина, не пускали малооленных. Те рвались, не слушая запретов.
Сядей-Иг остановил упряжку, бросил хорей.
— Ягельная земля моя. У каждого из вас много ли оленей в стаде. Пять сотен есть ли? Наверно, две сотни, сотня... Оленщики тоже называются... Такое стадо можно прокормить на кочке. Ищите между болотами на буграх, может, найдете ягель. Того вам хватит. А эта о край лабты моя земля...
— Ты богат, Сядей-Иг, верно. С твоим стадом нашим стадам где сравниться, — сказал, потупя голову, Ванукан. — Так ведь твое большое стадо на лабте в любом месте наст легче разобьет, корм будет. Наши малые стада совсем отощают, ноги настом обрежут, падут олени. Как жить будем? Пожалей нас, Сядей-Иг, пусти на ягельник.
Оленеводы заговорили все враз, прося Сядей-Ига уступить им ягельные места о край лабты. Он самодовольно усмехался, чувствуя, что былая сила снова возвращается к нему. Кто решится столкнуть Сядей-Ига с оленьей ягельной тропы? Никто. Вот он прикажет своим пастухам пустить лаек, и они отгонят тощие стада малооленных к болотистой стороне лабты. И даже Тирсяда ныне не поможет им: бумаги-то у неё пустые, нет в них силы, ведь на Печоре теперь ин-тер-вен-ция...
— Ин-тер-вен-ция, — произнес, разделяя слога, Сядей-Иг и посмотрел на оленеводов строгим глазом. — Отойди, Ванукан, нечего хныкать. Сказал: моя ягельная земля — так и будет.
Малооленные переминались с ноги на ногу. Что с ним будешь делать? Силен многооленщик! Видать, верно по-старому жизнь пошла. Не зря же говорит Сядей-Иг новое мудреное слово.
В это время из-за кустарников вынырнула оленья упряжка. Все увидели, что приехал шаман Холиманко. Срывая сосульки с редких усов, он приковылял к толпе ненцев.
— Ань здорово-те! Хорошей вам погоды. О чём слово идет?
— Твое слово послушаем, Холиманко. Пусть через тебя Нум скажет нам, чья правда, — заговорили оленеводы.
Шаман быстрым глазом окинул всех, соображая, что тут происходит. Сядей-Иг стоит на тропе, молчит, посматривает на шамана. Малооленные топчутся около... У шамана глаз меткий, нюх собачий, ум хитрый. Он сразу понял, в чём дело. Достал из саней пеструю шаманью одежду, пузатый бубен, закружился, гримасничая и взвизгивая. Оленеводы молча смотрели на эту молитвенную пляску. Неистовые выкрики тадибея, его завывания под грохот бубна, его невероятные кривляния производили впечатление. Людям казалось, и впрямь какая-то священная сила вселяется в шамана во время камланья. Простой человек так не может. Это тадибей с самим Нумом, главным божеством, разговаривает. Что-то скажет им Нум? Неужели он обречет их оленей на бескормицу? Неужели он велит уступить ягельники Сядей-Игу?
Прыгая, Холиманко изредка взглядывал в сторону Сядей-Ига. Тот стоял, подобно истукану, не шелохнувшись. На жирных губах застыла чуть заметная усмешка. Перехватив взгляд Холиманки, оленщик чуть заметно кивнул головой. Старайся, Холиманко, ты знаешь своё дело.
Шаман выбился из сил. Голос его стал хриплым. Лицо побледнело. Руки и ноги как-то странно задергались. Вдруг он захрипел и свалился на снег. Изо рта показалась пена.
Настала тишина. Ненцы стояли, не шевелясь.
Шаман долго глядел, не мигая, куда-то вверх. На Нума, наверно. Потом заговорил странным голосом, глухим, словно он шел из живота.
— Слушайте Нума! Никто не смеет противоречить Нуму. По ягельной земле о край лабты пойдет самое большое стадо. Так сказал Нум. Его слову конец.
Стадо Сядей-Ига в это время шло по закраине лабты. Оно разлилось по снежной равнине, будто покрытое рябью озеро, дальнего берега которого не достанешь глазом.
5
На ягельной тропе стоял один Сядей-Иг. Поодаль сидел на снегу шаман Холиманко. Он всё ещё тяжело дышал и изредка нервно вздрагивал. Шаманское камланье, видать, тоже не легко. Сядей-Иг подошел к шаману, тронул его носком пима
— Вставай. Очухался ли?
Холиманко с кряхтеньем и оханьем поднялся. Сбросил шаманскую одежду. Откинул бубен.
— Правильное ли слово сказал Нум, как, по-твоему, Сядей? — спросил он.
— Ты толковый, тадибей, умеешь с Нумом разговаривать, — ответил Сядей-Иг.
— Тарем. Нум сказал, что в моем стаде будет увеличение, — выжидательно сощурился шаман.
— Будет, как же. Без этого нельзя, — успокоил Сядей-Иг.
— Но почему-то Нум не сосчитал, на сколько прибавится мое стадо, — настаивал Холиманко.
— Ему, наверно, некогда было. Мы сейчас подсчитаем. — Сядей-Иг, будто считая, сморщил лоб. — Прибавится на одного белого менурея.
Шаман неудовлетворенно прищелкнул языком.
— Нум говорит, одного менурея мало.
Сядей-Иг не ответил.
— Нум сказал, трех менуреев и с ними по десятку оленей, — продолжал шаман, просительно глядя на оленщика.
Сядей-Иг смотрит в землю.
— Можно, конечно, и двух менуреев с двумя десятками оленей, — умеряет аппетит тадибей.
Сядей-Иг бесстрастен.
— Ты скупердяй, Сядей-Иг, — не выдерживает шаман, — давай одного менурея с десятком оленей. Но больше не зови меня камлать. Пусть тебе другие камлают.
Сядей-Иг делает шаг по направлению к своим саням, оборачивается и говорит:
— Не сердись, тадибей. Жадная сова схватила двух мышей, да не могла проглотить, подавилась. Зачем тебе быть похожим на сову? Бери менурея и трех оленей. Хватит тебе.