— Не буду.
— Как так не будешь! Ты что, не хочешь меня слушаться?
— Тебя слушаться буду, а она пусть не задает глупых вопросов.
Ясовей пальцем указал на побагровевшую даму с веером. Это уж было слишком. Надежда Дмитриевна вспыхнула. Она приказала немедленно увести мальчишку. Пришлось извиняться перед гостями. Вечер был испорчен. Негодующая дама с веером уехала, не попрощавшись.
— С такими фокусами ты отучишь приличных людей бывать у нас, — набросился на Надежду Дмитриевну её супруг, когда гости разъехались. — Ну зачем тебе нужно возиться с этим мальчишкой, не понимаю. Завтра же я отошлю его обратно, туда, где ему быть надлежит, в грязный шалаш из оленьих шкур.
— Ты меня знаешь, Костя, — сдержанно возразила супруга, сузив глаза, — я тебе не позволю этого сделать. Что я захотела, то и будет. Мальчишка останется у нас, и я научу его вести себя.
Она притопнула каблучком. Супруг пожал плечами.
7
Галя жила в Кузнечихе, в маленьком с покосившейся калиткой домике. Ее отец Василий Карпович Шурыгин был типографским печатником, а мать, Наталья Степановна, подрабатывала шитьем на дому. Галин брат Николай работал тоже в типографии, наборщиком. Василий Карпович на вид был суров и строг, но любил, когда по вечерам у сына собиралась шумная и веселая компания его друзей или когда комната наполнялась щебетом галиных подруг. Он смотрел на молодежь, посмеиваясь в усы, а иногда вступал с ней и в споры. Появлению Ясовея вместе с Галей никто не удивился. Его приняли просто и душевно. Мальчик сразу же почувствовал обстановку дружбы и сердечности, царившую в семье. К нему здесь не относились свысока, не называли самоедом и дикаренком, не задавали нелепых вопросов. Он сразу стал своим. И интерес к его рассказам о себе, о жизни в тундре не был унижающим. Даже когда Николай громко смеялся рассказу о том, как обучает Ясовея поведению Надежда Дмитриевна, в смехе том не было ничего обидного.
— Тебе, Ясовей, действительно надо учиться, — говорил Николай, — но не тому и не так, чему и как учит тебя твоя барыня. Хочешь, я тебя буду учить грамоте?
— А я буквы знаю.
— Скажи на милость! Где же ты научился?
— В Пустозерске ребята учились, я в книжки смотрел.
— Проверим, что ты узнал.
— А вот: аз, буки, веди...
— С буками у нас с тобой, дружище, не пойдет. Мы будем по-другому.
Алфавит Ясовей усвоил сравнительно быстро. А вот складывать буквы в слоги, а из слогов составлять слова оказалось делом нелегким. Стараясь прочитать слово, мальчик весь напрягался, будто тащил непосильную кладь, лоб морщился, губы вытягивались трубочкой, точно он собирался свистеть.
— М да я — мя... С да о — со...
— Что вышло?
Ясовей соображал минуту, потом выпалил:
— Оленина.
Николай развел руками — что с ним будешь делать!
— Р да а — ра... М да а — ма...
— Что получается?
Ясовей поворачивается к окну, прищуривается и радостно сообщает:
— Окошко.
Николай сердится. Ему кажется, что мальчишка нарочно валяет дурака.
— Ты не выдумывай, читай, что написано.
— Неуж я выдумываю? — удивляется Ясовей. — Все читаю так, как в книге.
— В книге написано мясо, а у тебя получается оленина.
— Оленина-то не мясо ли? Может, рыба, по-твоему, олен6ина-то?..
8
Когда барыни не было дома, Ясовей всё время проводил в семье Шурыгнных. Он читал с Галей книжки, учился рисовать, играл с ребятами на дворе в пятнашки, шалил, бывало, и дрался, словом, жил всеми детскими радостями, какие присущи его возрасту. Но между играми иногда вдруг сникал, становился замкнутым, нелюдимым. Галя замечала эту перемену, тормошила его.
— Ты чего, Ясовей, насупился? Рассердился?
— Твой ум не туда пошел, Озерная Рыбка.
— А куда ему идти? — улыбалась Галя.
— Верно, некуда, — вздыхал мальчик. — У тебя отец тут и мать тут...
Гале становилось жалко Ясовея.
— Хочешь, я тебя сведу к твоему отцу?
— А ты знаешь, где он?
— Знаю, я видела чум на реке, напротив Смольного Буяна. Пойдём, что ли?
Они пошли по дальней улице, заваленной сугробами снега. Ясовей все оглядывался, боясь, чтобы не увидела барыня. Галя успокаивала его: не увидит, её дом в Немецкой слободе, мы его обойдем стороной. Не увидит.
По Полицейской вышли к губернаторскому дому. Большой, белый, с колоннами, он стоял чуть удалясь от проезжей части улицы. Ясовей восхищенно смотрел на него.
— Какой большой, красивый! А это что?
Перед губернаторским домом на круглом мраморном цоколе стоял памятник Ломоносову. Скульптор изобразил великого помора почему-то в древнеримском одеянии, принимающим лиру от крылатого гения.
— Это памятник Михаилу Васильевичу Ломоносову, — объяснила Галя.
— Он большой начальник? А почему мальчишка с крыльями? Такие бывают?
Галя засмеялась.
— Это не всамделишный мальчишка, это гений. Понимаешь? Из легенды, вроде сказки. Ясно?
Он неуверенно кивнул головой. А наставница продолжала разъяснять.
— Ломоносов — это наш помор. Пешком до Москвы дошел он, вот как. А потом стал ученым. Великим ученым. Он много-много знал, всех больше. И всё узнавал, узнавал... Какие на небе звезды, отчего сполохи играют, что в земле есть, кто в море водится, что раньше на свете было и даже что будет впереди...
— Ух ты! — сказал Ясовей. — Вот он бы песца поймал, это да...
— Какого песца? — спросила Галя, остановясь.
— Голубого, с лунной шерстью. Не знаешь, что ли?
И пока они шли по шумной улице до Смольного Буяна, Ясовей с увлечением пересказывал девочке сказку о старике Весако.
— От Ломоносова-то уже не ушел бы голубой песец... Правда, Озерная Рыбка? Он, Ломоносов-то, наверно, тоже из сказки, да? Как и крылатый мальчишка. Верно?
Галя даже рассердилась.
— Какой ты непонятливый! Тебе говорят: Ломоносов — помор. Холмогоры слыхал? Вверх по реке поедешь — в Холмогоры попадешь. Мы с Колей ездили, у нас там тетя живет. Ну вот, из Холмогор и есть Ломоносов. Почему ты такой бестолковый, Ясовей?
Прошли Никольское подворье, миновали амбары, нагроможденные около причалов, улица неожиданно вынырнула на берег Северной Двины. Обогнули высокий взлобок, который называют Быком, там бы уж надо быть чуму, а его не видно. Ясовей заспешил, схватил Галю за руку.
— Пойдем скорее. Подальше, за поворотом и будет стойбище, я знаю. Вот скоро дымом запахнет.
Он стал принюхиваться, но запахи все были городские, несло кислой шерстью от кожевенных мастерских, щами из обывательских печей, смоляной пенькой от пристанского склада. Спустились под крутик, прошли по льду почти до половины реки — чума не было. Даже и места стоянки не заметно, всё замела позёмка.
9
В своей каморке под лестницей Ясовей проворочался до полуночи. Как же теперь жить? Отец потерялся... Где его найдешь? Неужели придется остаться навсегда тут у барыни, слушаться, слушаться, слушаться без конца? От тоски умрешь, пожалуй. А на улицу выйдешь — дома, дома кругом, никакого простора. То ли дело в тундре! Вольно, просторно. И глаза рады и сердцу свобода. Хочу в тундру. Уйду, все равно уйду... А как уйдешь? Как вырвешься из барыниного дома? Кормят, поят... Слушаться надо.
Длинный переливчатый звонок разбудил Ясовея. Проспал, хозяйка сердится. Наскоро одевшись, он побежал. Барыня — верно — была недовольна.
— Где ты пропадал? Не слышишь, что ли, звонка?
— Я не пропадал, а спал.
— Ночи тебе недостает.
— Недостало, видишь ли. Мало спал, всё думал.
— О чем это?
— Обо всем. Об отце наперво. О тундре. О тебе, барыня.
— Даже обо мне? Любопытно, что же ты думал обо мне?
— Разное. Как ты, барыня, живешь, чудно мне, — простодушно сказал Ясовей. — Барин твой оленей не пасет, рыбу не ловит, а добра вон сколько. Где берется?