– Вы могли видеть из палатки комнату? – спросил Пучинелли. Она покачала головой.
– За "молнией" была еще одна палатка... но слегка провисшая вроде бы... в смысле, установленная не так, как другая палатка для жилья... Она помолчала. – Они велели мне и не пытаться проникнуть в нее. – Снова молчание. – Еда всегда стояла так, что я легко могла ее достать. Прямо за "молнией".
– Что за еда? – спросил Ченчи, глубоко встревоженный.
– Макароны. – Молчание. – Иногда горячие, иногда холодные. С подливой. Думаю, консервированные. Короче, – устало сказала она, – их приносили два раза в день. И со второй порцией обычно бывали снотворные таблетки.
Ченчи было негодующе выкрикнул что-то, но Алисия сказала:
– Мне было все равно. Я просто глотала их... все лучше, чем бодрствовать.
Повисло молчание. Затем Пучинелли сказал:
– Вы слышали что-нибудь, что могло бы помочь нам обнаружить, где вас держали?
– Слышала? – Она рассеянно посмотрела на него. – Только музыку.
– Какую?
– Ох... записи. Запись, все время одну и ту же.
– Что это была за музыка?
– Верди. Оркестровые произведения, без голоса. Три четверти пленки – Верди, затем поп-музыка. И тоже без пения.
– Вы можете записать все музыкальные фрагменты по порядку?
Она слегка удивленно посмотрела на него, но ответила:
– Да, наверное. Я знаю все названия.
– Если вы сделаете это сегодня, я пришлю человека за списком.
– Хорошо.
– Вам что-нибудь еще приходит в голову?
Она тупо уставилась в пол. Тонкое ее лицо было полно усталости сейчас, после освобождения, мыслительные усилия были для нее еще слишком утомительны. Затем она сказала:
– Раза четыре мне велели зачитать вслух несколько предложений, причем каждый раз говорили, чтобы я упомянула что-нибудь из моего детства, о чем мог бы знать только мой отец, чтобы он поверил, что я еще... что со мной все хорошо.
Пучинелли кивнул.
– Вы читали из ежедневных газет.
Она покачала головой.
– Это были не газеты. Просто предложения, напечатанные на обыкновенной бумаге.
– Эти бумажки оставались у вас?
– Нет... они приказывали мне передавать их после прочтения сквозь то отверстие. – Она помолчала. – Они выключали музыку только тогда, когда записывали меня.
– Вы видели микрофон?
– Нет... но я четко слышала сквозь палатку, как они разговаривают, потому я думаю, что они записывали меня снаружи.
– Вы могли бы припомнить их голоса?
Она невольно вздрогнула.
– Два – да. Они больше всего говорили. Но были и другие. Тот, что делал записи... я узнаю его. Голос был такой... холодный. Второй был такой отвратительный... казалось, он наслаждается этим... но хуже всего он был в самом начале... или я привыкла, и мне стало все равно. Затем был один, который все время извинялся... "Прошу прощения, синьорина", – говорил он, когда приносил еду. А один просто ворчал... Никто из них не отвечал, когда я говорила.
– Синьорина, – сказал Пучинелли, – если мы прокрутим вам одну из тех записей, что получил ваш отец, вы скажете нам, если узнаете голос?
– О... – Она сглотнула. – Да, конечно.
У него с собой был маленький магнитофон и копии записей. Она опасливо смотрела, как он вставляет кассету и нажимает на кнопку. Ченчи крепко взял ее за руку, словно мог защитить ее от того, что ей предстояло услышать.
– Ченчи, – послышался ЕГО голос, – ваша дочь Алисия у нас. Мы вернем ее после того, как вы заплатите пятнадцать миллиардов лир. Послушайте голос своей дочери.
Щелчок. Затем голос Алисии. Потом снова ОН:
– Поверьте ей. Мы ее убьем, если вы не заплатите. Не тяните. С карабинерами не связывайтесь, иначе вашу дочь изобьют. Мы будем бить ее за каждый день опоздания, а также...
Пучинелли решительно нажал кнопку, резко и безжалостно отсекая самые страшные, мерзкие угрозы. Алисию и так трясло, она едва могла говорить. Она коротко и выразительно кивала.
– Вы можете поклясться?
– Д-да...
Пучинелли методично убрал магнитофон.
– На всех записях один и тот же мужской голос. Мы провели экспертизу голоса, чтобы быть уверенными.
У Алисии пересохло во рту, она с трудом сглотнула слюну.
– Они меня не били. Даже не угрожали. Они ничего подобного не говорили.
Пучинелли кивнул.
– Угрозы были для вашего отца.
– Папа, – с напряженным волнением сказала она, – ты же не заплатил столько? Это же все... ты же не мог...
Он ободряюще покачал головой.
– Нет-нет, ничего подобного. Не волнуйся... успокойся...
– Простите, – сказал я по-английски. Все удивленно повернулись ко мне – словно вдруг обои заговорили.
– Синьорина, – спросил я, – вас ни разу не перевозили с места на место? Особенно четыре-пять дней назад?
Она покачала головой.
– Нет.
Однако ее уверенность поколебалась, и, нахмурившись, она сказала:
– Я все время была в палатке. Но...
– Что "но"?
– Последние несколько дней чувствовался запах свежего хлеба, как в пекарне, и свет был вроде бы ярче... Но я подумала, что они, наверное, отодвинули занавески... хотя я вообще-то мало о чем думала. В смысле, я так много спала... так было лучше...
– Свет, – спросил я, – был дневной?
Она кивнула.
– В палатке было довольно темно, но мои глаза к этому так привыкли... они ни разу не включали свет. Думаю, ночью там было темно, но я ночами всегда спала.
– А вы не думаете, что вы могли спать и когда, положим, они переносили палатку из комнаты в комнату и снова ее устанавливали?
Она снова нахмурилась.
– Не так давно был день, когда я вообще едва проснулась. Было уже темно, и я чувствовала себя плохо... как вчера, когда я пришла в себя: и, Господи, – горячо воскликнула она, – как же я рада быть здесь, так отчаянно благодарна... Даже слов не нахожу. – Она уткнулась отцу в плечо, а он погладил ее по волосам, и глаза у него покраснели.
Пучинелли встал, официально попрощался с отцом и дочерью и вышел вместе со мной и стенографистом.
– Я могу вернуться, но, кажется, на сегодня довольно. – Он вздохнул. – Она так мало знает. Мало полезного. Похитители были очень осторожны. Если выяснишь еще что-нибудь, Эндрю, скажешь мне?
Я кивнул.
– Какова была величина выкупа? – спросил он. Я улыбнулся.
– Список номеров банкнот будет сегодня. Я передам его тебе. Кстати, у вас есть система "Айдентикит", как в Англии?
– Да, что-то вроде этого.
– Думаю, я мог бы составить портрет одного из похитителей. Не тех, кто был в осаде. Если ты хочешь.
– Если я хочу! Где ты его видел? Откуда знаешь, что он из них?
– Я видел его дважды. Я расскажу тебе, когда принесу списки.
– Когда? – требовательно спросил он.
– Когда приедет курьер. В любую минуту.
Курьер прибыл, когда Пучинелли садился в машину, потому я снова попросил напрокат "Фиат" и поехал за ним в управление. Соединив контуры голов с глазами, ртами, подбородками и линией волос, я остановился на двух .изображениях.
– Ты мог видеть его сам из "Скорой" в ту ночь, когда началась осада, – сказал я.
– У меня других забот хватало.
Я кивнул и добавил к портрету уши.
– Он молод. Трудно сказать, сколько ему лет... однако не меньше двадцати пяти. Вероятно, где-то чуть за тридцать.
Я закончил лицо и профиль, но меня портрет не: удовлетворял, и Пучинелли сказал, что вызовет художника, который нарисует так, как я хочу.
– Он работает в цвете. И очень быстро.
Он позвонил, и получаса не прошло, как художник явился. Толстый, ворчливый, воняющий чесноком и почесывающийся, он жаловался на то, что его сорвали с места во время сиесты. Кто в здравом уме работает в два часа пополудни? Он разочарованно воззрился на результат моих усилий, вытащил из кармана толстый. карандаш и быстро начал делать наброски на листе; Каждые несколько секунд он останавливался и, подняв брови, смотрел на меня, ожидая комментариев.