– Голова круглее, – сказал я, показывая руками. – Прилизанная круглая голова.
На листе возникла круглая голова.
– Дальше?
– Рот... малость тонковат. Нижняя губа чуть полнее.
Он остановился, когда я уже не мог представить никаких изменений, и показал результат своих трудов Пучинелли.
– Вот этот человек – такой, каким его запомнил ваш английский приятель, – фыркнул он. – Воспоминания обычно подводят, не забывайте.
– Спасибо, – ответил Пучинелли. – Иди, снова ложись спать.
Художник хрюкнул и ушел.
– Что с Лоренцо Травенти? – спросил я.
– Сегодня был еще жив.
– Хорошо, – с облегчением сказал я. В первый раз хоть что-то хорошее.
– Мы предъявили похитителям обвинение в покушении на убийство. Они протестуют. – Он пожал плечами. – Пока отказываются говорить что-либо о похищении, хотя, естественно, мы сказали им, что, если они выведут нас на остальных, им скостят срок. – Он взял рисунки. – Я покажу их этим двоим.
Они будут в шоке. – По лицу его скользнула плотоядная усмешка – сейчас это был прирожденный полицейский, готовый в любое мгновение спустить курок. Я видывал такое выражение на лицах других людей в форме и не презирал их за это. После напряжения последних недель он заслужил это удовольствие.
– Да, рация, – сказал, повернувшись было, Пучинелли.
– Да?
– Она может вести передачу и прием на частотах самолетов.
Я моргнул.
– Это ведь необычно, правда?
– Не совсем обычно. Оказалось к тому же, что это международная аварийная частота... которая все время прослушивается, и на ней явно не ловили никаких переговоров между бандитами. Мы сегодня утром проверяли аэропорт.
Я разочарованно покачал головой. Пучинелли вышел, горя желанием показать рисунки подследственным, а я вернулся на виллу.
***
– Ничего, если я кое о чем спрошу? – обратилась ко мне Алисия.
– Давайте.
– Я спрашивала папу, но он не отвечает, что само по себе ответ. Она помолчала. – Когда вы меня нашли, на мне было надето хоть что-нибудь?
– Пластиковый плащ, – сухо ответил я.
– Ох.
Не могу сказать, понравился ей мой ответ или нет. Некоторое время она размышляла, затем сказала:
– Я проснулась здесь одетой... я сто лет уже не носила одежды. Тетя Луиза с Иларией сказали, что не знают, что случилось. Это папа меня одел?
Потому он так растерян?
– А вы не ожидали, что окажетесь одетой? – с любопытством спросил я.
– Ладно... – Она замялась.
Я поднял голову.
– Вы все время... были раздеты?
Она неуютно заерзала в кресле, словно хотела всем своим худеньким телом зарыться в него, подальше от чужих глаз.
– Я не хочу... – Она осеклась, сглотнула комок, а я мысленно закончил: "чтобы кто-нибудь об этом знал".
– Все в порядке, – сказал я. – Я никому не скажу.
Мы сидели в библиотеке. Смеркалось, дневной жар ослабевал. Она была только что из-под душа, небрежно одета. Мы ждали, что кто-нибудь по устоявшемуся обычаю дома Ченчи присоединится к нам выпить перед ужином стаканчик-другой. Волосы ее были опять влажными, но на сей раз она еще подкрасила губы. Она испытующе поглядывала на меня, не слишком во мне уверенная.
– Почему вы? – спросила она. – Папа говорит, что не пережил бы эти недели без вас, но... но все же я не понимаю.
Я объяснил ей, чем занимаюсь.
– Вы консультант?
– Верно.
Она немного подумала, переводя взгляд с моего лица на руки и обратно.
Я не мог прочесть по ее лицу ее мнения обо мне, но, наконец, она вздохнула, словно приняла решение.
– Хорошо... дайте и мне совет, – сказала она. – Я очень странно себя чувствую. Словно сбилась с ритма жизни, только еще хуже. Какой-то временной сдвиг. Словно иду по папиросной бумаге. Словно все нереально. Все время хочется плакать. Я ведь должна быть безумно счастлива... почему же не так?
– Это реакция, – ответил я.
– Вы не понимаете... вы и представить не можете... на что это похоже.
– Я от многих слышал, на что это похоже. От таких людей, как вы, сразу после освобождения. Они рассказывали мне. Сначала – ошеломляющий шок, невозможность поверить в то, что случилось. Унижения, специально нацеленные на то, чтобы запугать вас, заставить чувствовать себя беззащитным.
Никакой ванны. Иногда никакой одежды. И, конечно, никакого уважения. Никакой доброты, никакой мягкости. Заточение, в котором не с кем говорить, нечем заполнить мысли, только неуверенность и страх... и чувство вины... Вины за то, что не сумел сбежать в самом начале, за горе, которое обрушилось на вашу семью, вина за то, во что может обойтись выкуп... и страх за собственную жизнь, если денег не сумеют собрать или что-то пойдет не так... если похитители запсихуют.
Она внимательно слушала меня, поначалу с удивлением, затем с облегчением.
– Вы знаете. Вы понимаете. Я не могла сказать... я не хотела беспокоить их... и еще... еще...
– И еще вам стыдно, – закончил я.
– О, – она распахнула глаза. – Я... Почему я должна стыдиться?
– Не знаю, но почти все испытывают чувство стыда.
– Да?
– Да.
Она некоторое время сидела молча, затем сказала:
– Сколько мне понадобится времени... чтобы пережить все это?
На это ответа не было.
– Некоторые избавляются от последствий почти сразу, – ответил я. Но это как болезнь или смерть... рана должна зарубцеваться. Некоторые справляются за считанные дни, другим приходится ждать недели, третьи годы с этим живут.
А у некоторых рана кровоточит всю жизнь. Те, кто вроде бы посильнее, сильнее и страдают. Никогда в точности не скажешь, особенно в день освобождения.
В комнату вошла Илария в сногсшибательной красно-золотой тоге и начала включать светильники.
– По радио в новостях сообщили о твоем освобождении, – сказала она Алисии. – Я слышала там, наверху. Сделай спокойное лицо – папарацци начнут ломиться в двери прежде, чем ты успеешь моргнуть.
Алисия снова сжалась в своем кресле. Вид у нее был совершенно несчастный. Илария, немилосердно подумал я, именно для этого так и принарядилась – не хочет снова оказаться в тени.
– А насчет этих папарацци вы не посоветуете? – еле слышно спросила Алисия.
Я кивнул:
– Если пожелаете.
Илария, проходя мимо моего кресла, погладила меня по голове.
– Наш мистер Все Устрой никогда не проигрывает.
Появился сам Паоло Ченчи вместе с Луизой – он был встревожен, она, как всегда, трепетала.
– Позвонили из телекомпании, – сказал Ченчи. – Сказали, что бригада уже на пути сюда. Алисия, тебе лучше оставаться здесь, пока они не уедут.
Я покачал головой.
– Они просто разобьют лагерь у ваших дверей. Лучше будет поскорее с этим покончить. – Я глянул на Алисию. – Если бы вы могли... знаю, это тяжело... какую-нибудь шуточку, они уберутся скорее.
– Что? – ошеломленно спросила она. – Хорошие новости – короткие новости. Если они будут думать, что вам на самом деле пришлось несладко, то они начнут глубоко копать. Скажите им, что похитители обращались с вами хорошо, скажите, что вы рады вернуться домой, что скоро снова сядете в седло.
Если они начнут расспрашивать вас о том, на что вам по-настоящему тяжело будет отвечать, сбейте их с толку и выдайте какую-нибудь шуточку.
– Не знаю... если смогу.
– Мир хочет услышать, что вы в порядке, – сказал я. – Они хотят в этом увериться, увидеть вашу улыбку. Если вы сумеете справиться с этим сейчас, то это поможет вам быстрее вернуться к нормальной жизни. Люди, которых вы знаете, с удовольствием примут вас... им не захочется встретить вас в расстроенных чувствах, а такое случится, если они увидят вас в истерике.
– Она не истеричка, – отрезал Ченчи.
– Я понимаю, что он хотел сказать, – слабо улыбнулась отцу Алисия.
– Я слышала, что ты платишь за консультации, потому лучше уж примем его совет.
Мобилизовавшись в одно мгновение, семейство разыграло замечательное представление, прямо как актеры на сцене. Иларии и Луизе это стоило минимальных усилий, но Ченчи играть роль гостеприимного хозяина наверняка было неловко. Однако он встретил телевизионщиков вежливо, помог им найти розетки и передвинуть мебель. Вторая телегруппа приехала в то время, когда первая еще устанавливала оборудование, потом появились еще несколько машин, набитых репортерами – некоторые из международных агентств новостей, с шумом ввалились фотографы. Илария порхала среди них, как алая птичка, весело щебеча, и даже Луиза казалась рассеянно-любезной.