– Ты пытался отправить меня домой к Попси. Я сама виновата, что осталась здесь. Я в порядке. Я не помешаю, честное слово. – Она сглотнула.
– Так странно... видеть все это с другой стороны.
– Ты чудесная девушка, – сказал я. – Попси так мне и говорила, и она права.
Она выглядела уже чуточку не такой испуганной и на миг положила голову мне на плечо.
– Ты моя опора, сам знаешь, – сказала она. – Без тебя все рухнуло бы.
– Я буду здесь, – сказал я. – Но лучше было бы, если бы вы с Мирандой пошли на кухню и нашли что-нибудь поесть. Сами поели бы чего-нибудь.
Чего-нибудь сладкого. Печенья, пирога – чего-нибудь в этом духе.
– От этого толстеют, – автоматически сказала она совершенно по-жокейски.
– Сейчас это пойдет вам на пользу. Сахара – естественный транквилизатор. Потому те, кто несчастен, все время едят.
– Ты знаешь много очень необычных вещей.
– И еще, – добавил я, – я не хочу, чтобы Миранда услышала то, что будет на пленке.
– О... – Глаза ее распахнулись, когда она вспомнила. – Пучинелли выключил запись... чтобы я не слышала.
– Да. Это было страшно. И сейчас так же будет. Первые требования всегда пугают больше всего. Эти угрозы специально направлены на то, чтобы сломать человека. Чтобы заставить Неррити заплатить что-нибудь, что угодно, очень быстро, чтобы спасти своего маленького сына. Так что, Алисия, идите-ка с Мирандой на кухню и поешьте чего-нибудь.
Она со слегка опасливой улыбкой пошла к Миранде, которая изредка всхлипывала, будто икала. Тем не менее та апатично согласилась пойти и выпить чашечку чаю. Девушки удалились. Притопал Неррити с коричневой картонной коробкой.
Райтсворт тут же схватил ее и стал вскрывать, приказав остальным держаться подальше. Тони насмешливо поднял брови. Райтсворт вытащил пару пластиковых перчаток и надел их, прежде чем осторожно разрезать перочинным ножом толстую клейкую ленту, закреплявшую крышку.
Открыв коробку, Райтсворт сначала заглянул в нее, затем сунул внутрь руку и вынул содержимое: как и ожидалось, это была кассета в пластиковом футляре.
Неррити посмотрел на нее так, словно она могла укусить, и неопределенно махнул на нарядное золоченое и обитое тканью настенное сооружение, за одной из дверок которого находились залежи дорогого стереооборудования.
Райтсворт нашел щель для кассеты и осторожно сунул ее туда, а Неррити нажал соответствующие кнопки.
Комнату заполнил грубый, оглушительный, бескомпромиссный голос: "Неррити, слушай хорошенько!" Я быстро подскочил и уменьшил звук, поскольку угрозы на полной громкости звучат даже страшнее, чем нужно. Тони одобрительно кивнул, но Райтсворт разозлился. Голос продолжал говорить, уже поспокойнее в смысле децибел, но не в смысле содержания.
"Мы взяли твоего дитенка, Неррити. Если хочешь получить своего наследника целым, то будь хорошим мальчиком и делай, что тебе сказано. Иначе мы возьмем ножичек, Неррити, и отрежем ему кое-что, чтобы убедить тебя. Не волосы, Неррити. Может, пальчик. Или его маленькое мужское достоинство.
Будь уверен. Понял, Неррити? Так что не валяй дурака. Это серьезно.
У тебя есть лошадь, Неррити. Мы считаем, что она кое-что стоит. Шесть миллионов. Семь. Продай ее, Неррити. Как мы уже сказали, мы хотим пять миллионов. Иначе дитенок пострадает. Хорошенький малыш. Ты ведь не хочешь, чтобы он кричал? А он будет кричать от того, что мы с ним сделаем.
Ты задействуешь агента по продаже своего чистокровного. Мы даем тебе неделю. Это семь дней, начиная с нынешнего. Ты предоставляешь деньги в уже имевших хождение банкнотах, не более чем по двадцать фунтов. Мы скажем, где ты их оставишь. Делай как сказано, иначе мы его кастрируем. И пошлем тебе запись. Чик-чик, а потом визг.
И держись подальше от полиции. Если мы узнаем, что ты позвонил легашам, то твоего сыночка упакуют в пластиковый мешок. Хана. Ты даже тела его не получишь. Ничего. Подумай об этом. Так-то, Неррити. Пока".
Голос резко оборвался, и, прежде чем кто-то пошевелился, целую минуту царило глухое молчание. Я раз двадцать слушал записи с требованием выкупа, но всегда, каждый раз это потрясает. Для Неррити, как и для многих родителей до него, это был удар в самое сердце.
– Они же не могут... – выговорил он пересохшим ртом, голос его срывался.
– Могут, – без обиняков ответил Тони, – если мы не сделаем все правильно.
– Что они сказали вам сегодня днем? – спросил я. – Что-нибудь изменилось?
Неррити с трудом сглотнул.
– Н-нож. Это. Раньше он просто сказал – "пять миллионов за ребенка". Я ответил, что у меня нет пяти миллионов... Он сказал: "У тебя есть лошадь, продай ее". Все. Да, еще никакой полиции. Пять миллионов, не обращаться в полицию или мальчик умрет. Сказал, что свяжется со мной. Я начал кричать на него... он просто повесил трубку.
Райтсворт вынул кассету из магнитофона и сунул ее в футляр, затем в картонную коробку – все с преувеличенной осторожностью, в пластиковых перчатках. Сказал, что заберет запись. И что они поставят "жучок" на телефон мистера Неррити. И что они будут работать над этим делом.
Неррити, очень встревоженный, стал умолять его быть осторожным. Насколько я понимаю, человеку, привыкшему хамить, весьма нелегко умолять кого бы то ни было. Райтсворт с важным видом сказал, что будут предприняты все меры предосторожности. Насколько я понял, Тони, как и я, считал, что Райтсворт чересчур всерьез воспринимает угрозы и, стало быть, не слишком блестящий детектив.
Когда он ушел, Неррити, справившись с первыми страхами, налил себе еще джина с тоником, опять со льдом и лимоном. Лед из ведерка он доставал щипчиками. Тони смотрел на него, не веря глазам своим.
– Выпьете? – запоздало спросил он нас. Мы покачали головами.
– Я не стану платить этот выкуп, – ощетинился он. – Во-первых, я не могу. Лошадь все равно придется продать. Коню четыре года, он пойдет на племя. Мне не нужен агент, все уже устроено. Часть доли уже продана, но я вряд ли увижу хоть пенни. Как я уже говорил, у меня долги по бизнесу. – Он сделал большой глоток. – Вы также наверняка знаете, что лошадь для меня это разрыв между платежеспособностью и банкротством. Когда я купил ее однолетком, это был самый удачный день в моей жизни. – Он даже слегка надулся, мысленно похлопав себя по плечу, и мы увидели отголосок той гордости, с которой он, наверное, заказывал себе джин с тоником, подсчитывая свое состояние.
– Разве ваш бизнес, – спросил я, – общество с ограниченной ответственностью? Извините за вопрос.
– Нет:
– Чем вы занимаетесь? – небрежно спросил его Тони.
– Импортом. Оптовые поставки. Одно-два неверных решения... – Он пожал плечами. – Неприятные долги. Фирмы, задолжавшие мне, обанкротились.
Для фирмы моего уровня небольшой спад в деловой активности может причинить чертовский урон. Ординанд все покроет. Все приведет в порядок. Это мой капитал для будущей торговли. Ординанд – это же просто чудо. – Он яростно взмахнул рукой, словно отсекая что-то. – Будь я проклят, если уничтожу всю свою жизнь из-за этих чертовых похитителей!
Вот он и сказал, подумал я. Высказался вслух обо всем, что разъедало его душу с тех пор, как позвонила Миранда. Он не настолько любил своего сына, чтобы пойти ради него на жертву.
– Сколько стоит Ординанд? – бесстрастно спросил Тони.
– Они точно назвали. Если повезет, то шесть миллионов. Сорок акций на сто пятьдесят тысяч каждая. – Он отхлебнул, зазвенел лед.
– А сколько вам необходимо для того, чтобы подправить ваш бизнес?
– Это слишком личный вопрос!
– Если мы собираемся иметь с вами дело, мы должны знать, что допустимо, а что нет, – спокойно сказал Тони.
Неррити нахмурился, уставившись на свой ломтик лимона, но затем сказал:
– Четыре с половиной или что-то около этого поддержит мою платежеспособность. Пять покроет все долги. Шесть обеспечит мне прочное будущее.