Как только буря в ее душе уляжется, я стану ей не нужен, я всегда это знал. Я мог бы попытаться, наверное, превратить ее зависимость от меня в любовь, но это было бы глупо – жестоко по отношению к ней, да и я сам не нашел бы в этом удовлетворения. Ей нужно было вновь обрести независимость, а мне – найти сильного и равного партнера. Если цепляться за что-то мертвой хваткой, то это долго не продержится.
Все мы в то мгновение стояли во дворе у Попси. Алисия медленно прохаживалась вместе с Мирандой и рассказывала ей о каждой лошади, к которой они подходили. Доминик уже достаточно пришел в себя, чтобы стоять на земле, хотя все время держался за Мирандину юбку и при приближении любого чужака норовил залезть ей на руки. Он по-прежнему ничего не говорил, но день ото дня, по мере того как страх медленно покидал его, все более похоже было, что он вот-вот заговорит.
Мы с Попси шагали следом за девушками. Повинуясь внезапному порыву, я сел на корточки рядом с Домиником и спросил:
– Хочешь на мне покататься?
Миранда ободряюще подняла Доминика и посадила его мне на плечи верхом.
– Держись за волосы Эндрю, – велела Алисия, и я почувствовал, как маленькие пальчики сжали мои пряди. Я выпрямился. Я не видел лица Доминика, но все остальные улыбались, потому я просто медленно пошел вдоль денников, чтобы он мог видеть их обитателей.
– Хорошие лошадки, – сказала Миранда с некой тревогой в голосе. Большие лошадки, посмотри, милый.
Мы завершили круг по двору, и, когда я поднял Доминика, чтобы поставить его на землю, он протянул ручки, просясь на мои плечи снова. Я посадил его на левую руку. Мое лицо находилось на одном уровне с его.
– Ты хороший мальчик.
Он уткнулся мне в шею, как Миранде, и прошептал мне на ухо одно-единственное тихое слово:
– Эндрю.
– Верно, – сказал я, показывая на Миранду. – А это кто?
– Мама, – еле слышный шепот, хотя и четкий.
– А это?
– Лисия.
– А это?
– Попси.
– Очень хорошо. – Я на несколько шагов отошел с ним на руках от остальных. Он не беспокоился. Я спросил обычным голосом:
– Что бы ты хотел к чаю?
После довольно долгой паузы он ответил все так же спокойно:
– Шоколадку.
– Хорошо. Получишь. Ты очень хороший мальчик.
Я еще немного отошел. Он оглянулся только раза два, чтобы проверить, тут ли Миранда, и я понял, что самое худшее миновало. Он еще будет видеть кошмары, у него еще будут приступы отчаянной беззащитности, но первый шаг сделан, и моя работа здесь была почти окончена.
– Тебе сколько лет, Доминик? спросил я.
Он немного подумал.
– Три, – уже более громко ответил он.
– А с чем бы ты хотел поиграть?
Молчание.
– С машинкой.
– С какой?
– Ди-ду, ди-ду, ди-ду, – звонко пробибикал он мне на ухо две ноты, явно подражая полицейской сирене. Я засмеялся и обнял его.
– Она у тебя будет, – сказал я.
***
Возвращение Алисии к скачкам оказалось нерадостным. Она закончила дистанцию последней и вернулась бледная-бледная.
Сама скачка – пять фарлонгов для двухлеток – промелькнула для меня в мгновение ока. Едва-едва она выехала на старт – припавшая к шее лошади фигурка в ярко-красном камзоле, – как через секунду все восемнадцать лошадей стартовали, и вот они уже бегут. На миг мелькнул красный камзол и, словно сбитый радужной волной, остался позади. Алисия выпрямилась в седле, миновав финишный столб, придержала коня, переведя его на шаг.
Я пошел туда, где спешивались все, кроме четырех первых. Там угрюмые хозяева лошадей и тренеры выслушивали бесстрастные рассказы жокеев, уже устремленных мыслью в будущее, о преследовавших их неприятностях и неудачах.
Я краем уха слышал обрывки их разговоров, ожидая Алисию.
– Не пошел, когда я стал подгонять его...
– Не мог работать на ходу...
– Ушибся... зажали... вытеснили...
– Еще жеребенок...
– Подался влево...
Майк Ноланд стоял один, без владельцев, и бесстрастно смотрел на приближающуюся Алисию. Затем погладил лошадь по загривку и критически осмотрел ее ноги. Алисия возилась с застежками на ремнях, которые Ноланд в конце концов помог ей расстегнуть.
– Спасибо... Извините... – все, что она сказала ему. Он кивнул и похлопал ее по плечу – вроде бы так. Алисия не заметила меня и поспешила в весовую. Прошло добрых двадцать минут, прежде чем она вернулась. Она была по-прежнему бледна. Худенькая, сжавшаяся, дрожащая и жалкая.
– Привет, – сказал я.
Она повернула голову и остановилась. Выдавила улыбку.
– Здравствуй.
– В чем дело? – спросил я.
– Ты же видел.
– Я видел, что лошадь была недостаточно быстрой.
– Ты видел, что все мое былое мастерство пропало.
Я покачал головой.
– Нельзя ожидать от прима-балерины, чтобы она устроила галавыступление после того, как три месяца не была на сцене.
– Это совсем другое.
– Нет. Ты слишком многого хочешь. Не будь такой... такой жестокой к себе.
Она несколько мгновений смотрела на меня в упор, затем отвела взгляд, ища другое лицо.
– Ты не видел тут где-нибудь Майка Ноланда?
– Сразу после скачки видел, потом – нет.
– Он будет взбешен, – несчастным голосом сказала она. – Он никогда не даст мне другого шанса.
– А он ожидал, что его лошадь выиграет? – спросил я. – На нее ставили примерно двадцать к одному. Даже и близко не лежало к фавориту.
Она снова посмотрела на меня. По лицу ее скользнула улыбка.
– Я и не знала, что ты играешь на скачках.
– Я и не играл. Просто ради интереса глянул на букмекерские доски.
Она приехала из Ламборна с Майком Ноландом, а я – из Лондона. Когда я разговаривал с ней перед заездом, она была вся в напряженном ожидании глаза широко распахнуты, щеки пылают, лицо живое, по губам то и дело скользит улыбка. Ожидание чуда.
– Мне стало плохо на парадном кругу, – сказала она. – Никогда прежде со мной так не бывало.
– Но тебя же не стошнило...
– Ну да.
– Как насчет того, чтобы выпить? – предложил я. – Или съесть большой сандвич?
– От этого толстеют, – автоматически ответила она, я кивнул и взял ее за руку.
– Жокеи, потерявшие мастерство, могут есть столько сандвичей, сколько захотят.
Она вырвала у меня руку и раздраженно сказала:
– Ты... ты всегда заставляешь людей смотреть на вещи прямо. Все правильно. Я согласна. Нет и намека на то, что я утратила мастерство. Просто зрелище было жалкое. Хорошо, идем и съедим по маленькому сандвичу... если хочешь.
За едой ее меланхолия немного рассеялась, но не до конца, а я слишком мало знал о скачках, чтобы судить о том, верно ли она оценивает себя. На мой взгляд, она выглядела хорошо, но ведь так почти любой выглядел бы, если может стоять в стременах, пока полтонны породистого мяса с грохотом несутся вперед со скоростью тридцать миль в час.
– По дороге сюда Майк сказал, что даст мне заезд в Сандауне на следующей неделе, если сегодня все будет в порядке. Теперь, думаю, он мне откажет.
– Это тебе так важно?
– Да, конечно, – горячо сказала она. – Конечно, важно!
Мы оба услышали в ее голосе и резкость, и уверенность. Она утихла, глаза ее стали более спокойными, и когда она заговорила снова, голос ее уже не был таким надрывным.
– Да, для меня это важно. И это значит, что я по-прежнему больше всего на свете хочу быть жокеем. Значит, я должна работать упорнее, чтобы вернуться к прежнему уровню. Это значит, что я должна забыть эти три месяца и продолжать жить. – Она доела не слишком вкусный сандвич с цыпленком, выпрямилась и улыбнулась мне. – Если ты приедешь в Сандаун, я буду скакать лучше.
В конце концов мы отправились искать Майка Ноланда, чтобы, как сказала Алисия, услышать его честный ответ. Майк Ноланд с откровенной прямотой профессионала сказал ей:
– Нет, ты скакала плохо. Хуже некуда. Все время болталась в седле, как мешок. Но чего ты хотела, впервые сев в седло после того, что тебе пришлось пережить? Я знал, что ты не выиграешь. Я вообще сомневаюсь, что эта лошадь сегодня выиграла бы, будь в седле сам Фред Арчер. Ну, пришла бы третьей... четвертой. – Он пожал плечами. – В списке участников он и близко не стоял к победителям. В другой раз будешь скакать лучше. Я уверен.