– Понимаешь ли ты, – резко спросил он, – что все, черт его дери, население Северной Америки проезжает через Вашингтон и что список сданных домов может оказаться длиннее моста через Потомак?
– Надо искать дом без тыкв, – сказал я.
– Что?
– Ну, если бы ты был похитителем, стал бы ты вырезать рожицы на тыквах и выставлять их на порог?
– Думаю, нет. – Он еле слышно хмыкнул. – Это же англичанином надо быть, чтобы додуматься до такого.
– Ага, – отозвался я. – Сегодня вечером я буду в "Шериатте", а завтра на скачках, если я вам нужен.
– Понял.
Я позвонил в "Либерти Маркет", но в Лондоне ничего особенного не произошло. Коллективное возмущение членов Жокейского клуба висело голубым туманом над Портмен-сквер, сэр Оуэн Хиггс уехал на уикэнд в Глостершир, Хоппи из "Ллойдз", как говорили, весело улыбается, словно советует всем страховаться от похищения, чего Жокейский клуб не сделал. А кроме этого, ничего.
Принесли еду, и мы съели всего где-то весом с жокея, затем Алисия отодвинула тарелку и, глядя на свой бокал с вином, сказала:
– Думаю, настало время решать.
– Только для тебя, – мягко сказал я. – Да или нет.
По-прежнему не поднимая глаз, она спросила:
– А если... нет... это будет принято?
– Будет, – серьезно ответил я.
– Я... – она глубоко вздохнула, – я хочу сказать "да", но я чувствую... – Она осеклась, затем начала снова:
– Со времени похищения... мне кажется, что я не хочу... я думала о поцелуях, о любви – и ничего... Я пару раз выезжала вместе с Лоренцо, и он хотел поцеловать меня... его губы показались мне резиновыми. – Она настороженно посмотрела на меня, желая, чтобы я понял. – Много лет назад я была страстно влюблена, мне тогда было восемнадцать. Но любовь не пережило и лета. Мы просто оба выросли. Но я знаю, на что это похоже, знаю, что я должна ощущать, чего я должна хотеть... а сейчас этого чувства нет.
– Алисия, милая... – Я встал и подошел к окну, понимая, что для этой битвы у меня сил не хватит. Ведь есть предел самоконтролю, и сейчас я сам желал теплоты.
– Я правда искренне люблю тебя, – сказал я и понял, что голос мой вдруг стал на октаву ниже.
– Эндрю! – Она вскочила и подошла ко мне. Заглянула мне в лицо и, несомненно, увидела в нем непривычную беззащитность.
– Ладно, – сказал я с вымученной легкостью и изобразил улыбку. Эндрю – неколебимая опора...
– Время есть. Выигрывай скачки. Ходи по магазинам. Машину водишь?
Она кивнула.
– На это всегда требуется время, – сказал я. Я обнял ее и поцеловал в лоб. -Когда резина снова станет губами, скажи мне.
Она припала головой к моему плечу и прижалась ко мне, ища помощи, как прежде. На самом деле это мне сейчас нужны были объятия, ласка и любовь.
***
Она скакала на следующий день – звезда на собственном небосводе.
Ипподром шумел, толпа напирала, крики, пари, приветствия. Трибуны были забиты. Чтобы добраться до чего-нибудь, приходилось буквально промыливаться сквозь толпу. Мне поставили штамп на руку, проверили, записали фамилию и поставили галочку. И Эрик Рикенбакер деловито пригласил меня на свой самый замечательный день в этом году.
В президентской гостиной, недавно до того пустой, что в ней аж эхо гуляло, теперь было полным-полно восторженно щебечущих гостей. Звенел в бокалах лед, туда-сюда ходили официантки с серебряными подносиками, а на огромном столе стояло крабовое печенье для любителей.
Там был и Паоло Ченчи вместе с четой Гольдони и Луккезе. Все они сидели за одним столом, и вид у них был взволнованный. Я взял с подноса бокал вина и подошел к ним поздороваться и пожелать всего наилучшего.
– Брунеллески лягнул конюха, – сказал Паоло Ченчи.
– Это плохо или хорошо?
– Никто не знает, – ответил он.
Я проглотил смешок.
– Как Алисия?
– Волнуется куда меньше, чем остальные.
Я окинул взглядом лица остальных – Луккезе был страшно напряжен, Бруно Гольдони хмурился, вчерашний румянец Беатриче угас.
– Это ее работа, – сказал я.
Они предложили мне сесть к ним за стол, но я поблагодарил и пошел прочь. Я был слишком взбудоражен, чтобы сидеть с ними.
– Есть новости из Лондона? – шепнул мне на ухо Рикенбакер, проходя мимо.
– Утром ничего не было.
Он прищелкнул языком в знак сочувствия.
– Бедный Морган. Он должен был бы сидеть здесь. А вместо этого... Он задумчиво пожал плечами и пошел прочь к новым гостям, целуя щеки, похлопывая по плечам, приветствуя сотни друзей.
Вашингтонские международные скачки становились мировой новостью. Бедный Морган, будь он здесь, никто и внимания не обратил бы.
Большую скачку отложили примерно до девяти-десяти, весь же день заняли приятные хлопоты, подготовка. Доллары так и текли в тотализатор, а проигравшие билеты заполняли мусорные ящики.
Передняя часть главной трибуны была забрана стеклом от дождя или яркого солнца. Для того, кто привык к скромности английских ипподромов, все это казалось чрезвычайной роскошью, но, когда я на это намекнул, один из гостей Рикенбакера резонно заметил, что ставки делать лучше в тепле, а в холодное время игроки сидят по домам. Часть ежедневного дохода от тотализатора шла в пользу ипподрома, потому очень важно было, чтобы завсегдатаи чувствовали себя комфортно.
Для меня этот день тянулся без конца, но вот все зарубежные владельцы лошадей и тренеры покинули гостиную президента и спустились к тому месту, где творилось главное действо, чтобы подбадривать своих лошадей.
Я остался наверху, поскольку идти мне было некуда – я был не из этого мира. Я смотрел, как моя любимая девушка выходит на поле – бело-золотая фигурка далеко внизу, одна из процессии, где каждого из соперников вел и сопровождал одетый в ливрею верховой. Ни одна из лошадей не вырвалась, не понесла.
Фанфары дали знак к началу скачек. Игроки безумствовали, размахивая зажатыми в кулаках купюрами. Скакуны продефилировали перед трибунами, а затем коротким галопом вышли на старт, каждый по-прежнему со своим эскортом.
С этого расстояния Алисию нельзя было отличить от прочих участников – не будь на ней определенных цветов, я и не узнал бы ее.
С еще большим расстройством, чем на скачках в Англии, я ощутил, что в ее настоящей жизни мне места нет. Самая напряженная часть ее жизни была здесь, когда она сидела в седле, и ее мастерство переполняло ее. А я мог быть всего лишь ее любовником, поддержкой. Но я и этим бы удовлетворился, если бы она согласилась. Скакуны описали круг на зеленой траве, поскольку полуторамильный забег в международных скачках проходил по зеленому дерну, не по грязи. Их провели в стартовые кабинки. На табло тотализатора вспыхивали огоньки, менялись ставки: скачки в Америке обычно начинались только тогда, когда игроки заканчивали делать ставки, а не в какое-либо строго определенное время.
Лошади взяли с места, помчались, а с ними и бело-золотая фигурка. Она неслась быстрее ветра, но для меня она медленно ползла.
Брунеллески, этот брыкучий гад, использовал свой дурной нрав наилучшим образом, грубо прокладывая себе дорогу на первом круге, когда все шли плотной группой, пробивался вперед, пока не смог ясно видеть то, что лежало впереди. Он не любит, когда ему мешают, сказала тогда Алисия. Она дала ему простора и продолжала в том же духе. Они прошли финишный столб в первый раз четвертыми, остальные плотно висели у них на хвосте. Повернули в дальнем конце налево и пустились обратно, за последний поворот, к финишу.
Два лидера отстали – Брунеллески продолжал рваться вперед. Алисия дважды взмахнула хлыстиком, направив черную тварь прямо к цели, и помчалась, как бело-золотая стрела к мишени.
Она выиграла скачки, эта девчонка, и, когда она вышла на круг для победителей перед трибунами, поднялась буря приветствий. На нее были наставлены объективы камер и фотоаппаратов, она весело смеялась, высоко подняв голову. Брунеллески в лавровой гирлянде (а как же иначе!) бил копытом. Алисия наклонилась и так горячо обняла его за потную темную шею, что толпа снова радостно завопила. Я от души разделял ее радость – и был одинок...