На самом деле, из всех учеников миссис Дзагликашвили выделяла именно ее, Мару. Сложно было понять, почему. Возможно, имя Тамара вызывало в женщине смутную тоску по родине, отчего она величала студентку Тамрико. А может, просто чувствовала интерес к своему предмету. В отличие от Брин, Мара не мучилась с зазубриванием билетов, а читала древние истории взахлеб, погружалась в причудливую вязь волшебных сказаний. И потому ей не составляло труда запоминать образы и имена, иерархию и генеалогию вымышленных существ. Ей хотелось в них просто верить, тогда как исландка во всем искала логику и практическую ценность.
Насытившись ужином и болтовней с друзьями, Мара направилась в свой домик. Ливень перестал, и теперь грязь смачно чавкала под ногами. Со стороны моря донесся протяжный гудок: Густав Петерсон, смотритель маяка, причалил к пристани на школьной яхте «Сольвейг». Он отплыл в Стокгольм за припасами еще рано утром, наверное, долго не мог вернуться из-за шторма. Мара поежилась: ей зябко было даже думать о неприветливой черной глубине соленых вод. Морская романтика ее не привлекала. Густав должен был забрать для Мары новую толстовку с высоким воротником, – других она не носила из-за ожогов, покрывающих шею. Их оставил пожар, в котором она чудом выжила еще младенцем и потеряла маму.
Вечер был чересчур промозглым, чтобы тащиться к маяку. И пусть нет на свете девочки, которая не любит обновки, даже если она одевается в кроссовки, потертые джинсы и излюбленную кожаную куртку, Мара вполне могла потерпеть до завтра. Зашла в домик, отметилась перед другими девчонками, которые смотрели в гостиной какую-то комедию, и направилась в душевую.
За окном было чересчур темно, и легкий стук в стекло можно было запросто перепутать с шумом ветвей. Однако стук повторился, потом раздался кодовой посвист: два длинных свистка, три коротких. Мара открыла окно, и в душевую впорхнула невзрачная рябенькая птичка.
– И хочется тебе?.. – покачала головой девочка. – Холодно же. Ладно я, но ты, наверное, совсем замерз.
Однако дрозд нетерпеливо скакал по подоконнику и выводил мелодичные трели.
– Как скажешь. Тогда отвернись.
А он как нарочно вперился в нее своими блестящими глазками-бусинками. Но ничего, справиться с ним было нетрудно. Она просто накрыла его большим банным полотенцем, и пока он трепыхался под толстой махровой тканью, разделась, повесила одежду на крючок и расслабила все мышцы. Очистила мысли, прислушалась к шепоту моря, шелестам и всем звукам, которые обычно казались незаметными. Потрясла руками, будто они тряпичные, потянула в стороны шею. По телу прошла волна приятной теплой дрожи, и стены вдруг выросли, потолки взмыли вверх.
Глаза стали различать мельчайшие детали: трещинки на кафеле, ворсинки ковриков, крошечный шрифт на флаконе моющего средства. Мара помялась с ноги на ногу, клацнув длинными загнутыми когтями по плитке и привыкая к новому телу. Расправила крылья, взлетела на край раковины и полюбовалась на отражение, повернув голову боком. Из зеркала, покрытого белесыми следами высохших капель, на нее смотрела молодая орлица. Крупная, крепкая, сильная. Перышко к перышку. Только на шее, в том месте, где у человеческой версии тянулись шрамы, осталась белая отметина. Хорошо хоть, не залысина. Вполне очаровательный галстук, пусть и не свойственный для степных орлов.
Удовлетворившись своим обликом, Мара подцепила когтями полотенце и освободила, наконец, несчастного дрозда. Он был втрое меньше ее, на полеты тратил много сил, зато мог оставаться неприметным и не привлекал внимания преподавателей. Нанду, – а это был он, – повезло с тотемом, в отличие от нее. За первый год они научились превращаться только в тотемное животное и не могли выбрать нужный облик по своему желанию, как выпускники.
Друзья бесшумно вылетели в ночь и отправились размяться на нежилую, скалистую часть острова. Теперь ветер был Маре в радость, она взмыла вверх и парила, отдавшись невидимым воздушным потокам и любуясь изломами прибрежных валунов. В хорошую погоду она приходила сюда днем, сидела на большом плоском камне и рисовала в альбоме все, что приходило в голову. Иногда к ней присоединялся Джо и молча сидел рядом, глядя куда-то за горизонт. Только для Брин здесь было слишком холодно. Она не мерзла лишь в облике своего тотема, песца, но ей было запрещено перевоплощаться вне тренировочного поля.