Удивительное по выгоде месторасположение Твери, стоявшей не только посредине Руси, но ещё и на великой реке, что пролегла караванным путём до самого Хулагидского моря[67], оказалось и наиболее уязвимым. К Новгороду оборотишься - Москва в спину целит, на Москву обернёшься - глядь, уж Новгород в другой раз на удар изготовился. Знай, вертись, поспевай! И куда ни ступи, всюду топь!
Впрочем, как бы там ни было, Тверскому всё-таки удалось столковаться с упрямыми плотниками на Феоктистовой грамоте, названной так по имени новгородского архиепископа. Не много выгоды давала великому князю та грамота, но и она была шагом к единению Руси. А значит, к тому главному, что составляло суть жизни Тверского. Считай, семь лет по той грамоте прожили в каком-никаком, а согласии - а это для мирных отношений со строптивыми новгородцами срок значительный!
Но умер Феоктист, некому стало обуздывать без меры своевольную, лихую и горделивую паству. Место Феоктиста занял молодой да рьяный поборник новгородских свобод владыка Давид, ставленник нового русского митрополита Петра, а, следовательно, и Москвы. Потому как лишь Москва (и в том опять же со всей яркостью проявилась дальномудрая Иванова зоркость!) и приняла того Петра сразу и безоговорочно со всей душевной сердечностью. И разумеется, в пику великому князю.
Но об этом, довольно странном и малообъяснимом происшествии того времени, безусловно, во многом повлиявшем на все последующие события, необходимо сказать хотя бы несколько слов.
А произошло вот что…
По смерти благочинного митрополита Максима (а умер он уж после того, как повенчал на княжение в Богородичной церкви Тверского) великий князь рассчитывал, что его место займёт не чужеземный пришлец, а свой же святой отец из Руси, для коего ведома её боль. И с тем направлен был в Константинополь владимирский игумен Геронтий. Кто таков, сказать трудно, потому как ни о недостатках, ни о достоинствах сего мужа нам ничего неизвестно. Лишь имя сохранилось в случайных листах, да и то по недогляду, поди…
Итак, Геронтий, коего, между прочим, прежде чем направить за высоким саном, согласно церковным уставам, ещё и выбирали средь лучших, - на что ушло не малое время! - подпояшась по чину, отправился за море. Тоже не близок путь! Но по странному стечению обстоятельств как раз в ту пору в Константинополе уже находился игумен Пётр, некий волынец, прибывший туда от галицкого князя Юрия Львовича. Причём Юрий-то Львович послал своего игумена в Константинополь с целью утвердить у себя в Южной Руси отдельную митрополию, а вовсе не для чего иного.
Ан весть о кончине Максима пришла в Царьград, разумеется, раньше, чем туда добрался игумен Геронтий. И здесь произошло нечто вовсе никем не предвиденное: воля ли Божия исполнилась, досадное недоразумение ли воплотилось - Бог весть!
Константинопольский патриарх старец Афанасий, знать, толком не разобравшись, где та Русь, и где эта, и какой ещё митрополии просит изрядно красивый собой и искусно речистый волынский игумен, поди, и для самого Петра неожиданно, взял да и посвятил его в митрополиты Всея Руси. А Пётр-то, надо полагать, смекнув свою выгоду, не стал разъяснять царьгородскому старцу, зачем был послан, чего добивался на самом деле и в чём есть разница меж Владимиром и Волынью.
Ну а когда явился припоздавший Геронтий - клобуки разобрали! Знать, уж поздно стало решение менять. Да ведь, ясное дело, такие решения не враз отменяются. Высшим-то иерархам ещё и поболе мужества надобно, чем нам, простым смертным, чтобы свою ошибку признать. Так и вышло, что галичане остались без митрополии, а во Владимир явился вовсе не тот, кого ждали. Вот так…
И церковь, и великий князь были до того изумлены этим внезапным и не вполне сообразным патриаршим решением, что церковь учредила в Переяславле святейший собор, а Михаил Ярославич немедля послал в Царьград послов с просьбой о пересмотре дела. Собор, конечно же, ничего не мог дать, кроме раскола. А только раскола ещё и в духовной власти недоставало тогда Руси. Москва поддержала Петра, а Тверской опять отступился, теперь уж ради сохранения единства Христовой веры. Однако ж понятно, что один лишь вынужденно признал власть Божьего Предстоятеля, другой затаил обиду на усомнившегося. И не возникло в душах доверия.
Пётр, разумеется (и не без оснований), опасался Тверского, вопреки воле которого так чудесно утвердился на митрополичьем престоле. Михаил же Ярославич не мог простить Петру вольного, не вольного ли, однако, лукавства, не без помощи коего он и въехал на Владычий владимирский двор. Чтобы слышать, надо если не верить, так хотя бы доверять. А здесь, дальше - больше! Словом, слишком многое стало меж Великим князем и митрополитом Всея Руси…