То-то и оно, что в войне искал Михаил Ярославич мира, ибо не должно быть войны между русскими!
Да ведь и худой мир дорог, коли иного нет. И как знать, может быть, уже тогда достало и Тверскому воли всё-таки удержать новгородцев в узде, скрепить их с Русью едиными цепями, но… Но время надобно было ему для того, мир и время. Ан, оказалось, ни того, ни другого не было у великого князя.
В августе одна тысяча триста двенадцатого года умер Тохта. Ну, умер и умер - невелика беда, что тот хан, что этот, одно слово нехристи, и в век не дождаться русским их милости. Все так - да не так…
С тех пор как вокняжился Михаил Ярославич, татары, довольствуясь данью, почти не мешались в жизнь русского улуса, если опять же сами русские не вынуждали их к тому своими доносами. Но, главное, прекратились бессудные грабежи, и то, было, разумеется, не без воли правосудного хана, явно мирволившего Руси. Вроде бы небольшое время прошло без татарских наездов, однако же и его хватило, чтоб люди если ещё не освободились от страха, то вспомнили о достоинстве! Вот что более всего радовало великого князя: коли помнит народ о достоинстве, значит, не покорен!
Но умер Тохта.
А великий князь получил повеление немедля предстать пред новым ордынским правителем.
- Как, бишь, зовут-то его?
- Аз-бяк, Михаил Ярославич!
«Аз и буки, и веди… И упаси меня от лукавого! Господи, не дай увидеть мне Отчину в прахе и разорении…»
Вот здесь и пробил московский час.
Уж не с Ивановой, с иной хозяйской руки соколом взвился над Русью Юрий. Отважно взвился! Да и как не взвиться, когда в сей же миг, как великого князя в Сарай позвали, из того же Сарая в Москву пришла бодрая весточка от старого знакомца Кутлук-Тимура: мол, жди, Юрий, ханской милости. Да не просто жди, а докажи, что достоин…
Эх, заполошился Юрий, эх, заметался - ныне в Нижнем, завтра в Великом! Там одно сулит, там другое, кому страхом, кому серебром рот клепает. Да ведь и Иван на Москве не лапти плетёт…
И вон уж хитрованистые нижегородские бояре снова Москве в пояс кланяются, слёзно просят посадить к ним, сиротам, на княжение ан хоть Бориску, хоть Афанасия. Забыли - вот память-то девичья! - как за прошлую измену их своя же чадь вешала! И ведь опять же не понять, ну какая нижегородцам в том была выгода? Ясно, что и им не нравилось в едину грудь дышать со всей Русью, как того Тверской требовал, но неужели думали, что коли их кремль на неприступном откосе по-знатнее московского высится, так Москва их кнутом не достанет? Эвона, как достала ещё, так что имя своё исконное не враз вспомнили!
Ну, до того далеко было. А тогда Юрий отправил в Нижний на княжение брата Бориса. Про Бориса кой-чего говорили уже, так что повторяться не будем. Одно добавим: не князь был Бориска, на то, знать, и водрузили его над собой вялым стягом нижегородцы.
Оставить то безнаказанным Тверь, разумеется, не могла. Эдак всякое городище свой стяг над стенами выкинет, коли стены крепки! А что ж тогда от Руси останется?
Тверичи в сей же миг двинули полки вниз по Волге. А повёл те полки старший сын Михаила Дмитрий. Но по сути, дабы совокупить силы, зашёл Дмитрий во Владимир. В престольном Владимире вполне разделяли возмущение Твери: на кой это ляд в обход всех понятий Москва к Нижнему тянется? В правоте, а значит, и удаче похода сомнений не было, а потому владимирцы охотно влились в тверское войско.
И вот, когда уже всё было слажено к выступлению, позвал к себе Дмитрия митрополит Киевский и Владимирский и Всея Руси Пётр. А стоит заметить, хоть и старший был среди Михайловых сыновей княжич Дмитрий, и уж к тому времени отличался необыкновенной душевной крепостью, и вообще был излиха незауряден, однако по годам-то ему едва тринадцать исполнилось.
Не надо быть больно мудрым, чтобы догадаться, в чём убеждал митрополит княжича. На благие деяния много дано людям и слов благих. Али не благо отвратить от кровопролития? Ясное дело, благо! А Пётр-то, сказывают, большой был искусник слова рассыпать, аки жемчуги… Да чьи уста произносят! Поди-ка в тринадцать-то лет усомнись в искренности и правоте слов Владыки Духовного!
И опять скажу: все от человека зависит. Али не видим мы - иной-то и самому гласу Господа наперекор идёт, и все ему будто бы нипочём, но… Но в Божием страхе Михаил сыновей растил, ибо и у самого не было в сердце иного страха. Сам Государь, он и в сынах Государеву нравственность пестовал. А Государева нравственность - нравственность во Христе. Знать, не ведал Михаил Ярославич, что на Руси не нужна та нравственность Государя. Или не на ту жизнь и не на ту Русь рассчитывал?