И так же, как люди, иным лишь разумом, иным лишь инстинктом уходил из своего леса к Северу кот, избежавший капкана, картечи и березового стяжка.
Когда егерь с радостными матюгами, набегая, занес стяжок, кот прянул в сторону с такой силой, что сухожилия перетертых пальцев не выдержали, оборвались, и он освободился, оставил капкану два пальца вместе с когтями. Кот бросился в лес и скрылся под ругань и крик егеря, перепуганного и остолбенелого. Еще никогда не случалось такой оказии. Попавшую в капкан рысь, лисицу ли он добивал всегда не торопясь, чтоб не испортить шкуру, а тут — ладно хоть не бросилась… Ушла!
А кот был уже далеко, бежал сперва на четырех, а после на трех лапах, поджимая ту, больную острой нестерпимой болью. Далеко за болотом, в незнакомом ему лесу, он лег, свалился. Силы оставили его, как всякое живое существо, одолевшее предел невозможного. А он совершил это, вырвался, умчался, ушел, сохранил жизнь…
Стоит ли описывать, как кот отходил от шока и страха, как зализывал ноющую лапу, как охотился на трех ногах и голодал, как судьба ли, случай ли — опять спасли: нашел кишки, шкуру, требуху убитого кем-то лося и жил там, пока болела лапа, — как понял, что надо уходить, и теперь упрямо шел на Север.
Он шел уже целую неделю по людским мерам, шел выверенно и строго, как по компасу, и хоть меньше становилось селений, не убывало дорог, а лес не становился глуше. Скорее наоборот, со всех сторон обступали кота следы активной деятельности. Он пересекал пропахшее мазутом, бензином и выхлопом лесовозные дороги, проходил такие же мерзло-пахучие узкоколейки, огибал вырубки, шел через большие горы и мелколесье, уже подросшее, загустелое непрохожей, теснящей друг друга чащобой, и все время кот слышал крики и урчание машин, рокот трелевочников, рык-вой моторных пил, тяжкий гул падающих деревьев и таканье сучкорезов. Будь он мысленно похожим на человека, он подумал бы, что по местам, которые он обходил, шла война: так грохотало, громыхало, бухало, иногда и по-настоящему взрывалось — рвали пни — заготовку неведомо для какого сырья… Иногда кот пробегал через странные места, лес стоял здесь облитый каким-то едким снадобьем, голый и сквозящий. Здесь не было ни птиц, ни зверя и еще сильнее ощущалась война. Шло наступление человека на несопротивляющегося противника.
Было здесь голодно… Матерая оседлая птица и зверь бежали из этих мест, перевелись, попали под воскресные выстрелы всегда веселых лесорубов (так перевел бы, наверное, мое предложение переводчик-немец). За неделю пути кот поймал лишь больного исхудалого белячка да ночью подкрался к спящим в снегу рябчикам. Инстинкт и голод тянули дальше и дальше, к Северу, прочь от этих мест, и неясно уже на какой день, а лучше сказать ночь — ведь больше всего кот шел ночами, — лес расступился и открылась вырубка, похожая на неоглядную пустыню. Не было видно ей ни края, ни конца, торчали по ней лишь мелкие чахлые сосенки и тощий молодой березняк, выставлялись из-под снега комли и сучья несвезенного подтоварника, и сколько ни пробовал кот обойти вырубку, она все тянулась, воздымалась на пологие горы, уходила за горизонт, и тогда, преодолев страх открытого пространства, он двинулся напрямик. Он шел всю ночь, все утро и весь день, но нигде не маячило даже настоящего леса — одна снежная целина, редкие деревья, измятые техникой перелески и опять сплошная равнина, лишь кое-где из-под снега, как редкая шерсть, торчал поднимающийся прутняк. Здесь не было и ничего живого, даже не было ворон и сорок, спутников человека и жилья, один ветер взметал, взвивал вихри снега под таким же льдистым, широко-пустынным небом, и солнце ходило низкое, светило, не грело. Кот уже не ощущал голода, но шел все тише, чаще останавливался и ложился. На рассвете, после четвертой голодной ночи, вдали засинел лес, кот ускорил шаги, даже побежал и тут же услышал шум, рокот, быстро нарастающий, похожий на стрекотанье гигантского насекомого. Он замер и увидел, как птица-стрекоза, стригущая небо большими длинными лопастями, нагоняет его, и помчался что было силы длинными ловкими прыжками (не от них ли и происходит его название — рысь). Резервные мощности его организма включились (как написал бы современный автор, помешанный на индустриализации), а проще, кот хранил в себе такой бег и такую скорость на крайний случай, не зная даже о том, что хранит. И все-таки как ни мчался он, ошалев от страха, зеленая грохочущая стрекоза увеличивалась, легко нагоняла его, нагнала, снизилась, оглушая свистом, воем, грохотом и вихрями, и тотчас с нее ударило-загрохотало равномерным громом и градом: бу-бу-бу-бу… Это било ружье-автомат… И любой зверь — медведь, лось, олень, волк — погиб бы немедленно под этим обстрелом, ибо продолжал бы ошалело нестись вперед, но недаром рысь, или кошка, вообще считается самым смелым, совершенным, самостоятельным и смышленым зверем среди хищников — кот прянул в сторону и назад, два прыжка, и зеленая птица-стрекоза с грохотом унеслась далеко вперед. Лес приближался. Кот уже хорошо видел ели и березы опушки, он бежал изо всех сил, но птица-стрекоза, сделав неширокий и как будто неторопливый круг по небу, снова неслась, нагоняла с рокочущим свистом так низко, что впереди и обвевая ее неслись круговые вихри, и она стремительно нарастала, превращалась в немыслимо огромное, тяжелое, зеленое чудовище.