Кот вставал на охоту, когда солнце спускалось в лес, просвечивало его костром, и первый пахучий пар, предвестник тумана, начинал стелиться у опушек, по-над травой. Пар приятно холодил чутье кота, вызывал желание охоты, добычи, резвого бега, собственной легкой силы — всего, что и составляло счастье его короткого бытия пой этим солнцем и под луной, с этими звездами и цветами, деревьями, листьями, запахами. Нет, кот не осознавал, не знал, сколько весен несет ему жизнь, — рыси не живут долго, — он просто был в бесконечности этой жизни, участвовал в ней вместе с лесом, родившим его, создавшим и все другое живое — вплоть до жука, листа, травины, стрекозы, самой ничтожной мошки, ночных мотыльков и комаров, чья жизнь исчисляется днями и все-таки неизмеримо больше жизни молочнокрылой букашки-поденки, что, взвившись из вод, живет над Землей всего одну зарю и падает в воду пресыщенная блаженством творения.
Кто видел облачко поденок, танцующих меж двумя зорями: небесной и водной?
Кто спрашивал у раскрытой кувшинки: что есть вечность?
Кто видел, как тает облачко крохотных нимф, как сыплется дождь маленьких тел, уже завершивших таинство жизни?
Нигде так не ясно, что жизнь — бесконечность рождением и воссозданием, в иных ликах и формах воскресая живет все, что закончилось и прошло свой круг, и эту вечность воскресением в рождении через любое лоно знает и цветок, и семя, всякое дерево и каждый зверь, и птица, сама Земля и, может быть, Солнце…
Кот скользил меж стволами и в кустах — легкая и хищная гроза этого леса, охотник по сути и по природе своей. Если б могли видеть рысь, занятую охотой, — залюбовались, непременно залюбовались бы: как безмолвно плавно идет-крадется — так и хочется сказать льется — высокая серо-пятнистая кошка с коротким черно-белым хвостом. Тень не тень, призрак не призрак движется по чернеющему лесу, синим пламенем, старым золотом то вспыхивают, то гаснут ее глаза, переливаются мышцы под бархатистой тонкой шкурой…
Рысь… Рысь устремлена в поиск. Рысь вслушивается… Вот встает, занесла мягкую лапу, как бы не решаясь ступить… Вот шагнула бесшумно, двинулась быстрее, замелькала так, что уже и не поймешь, что это мчится в ночной мгле, понеслась скачками, припала, затаилась, подбираясь, напружиниваясь, дрожа летуче пригнутыми ушами…
Стоило зайцу, всегда торопливо жующему, заглядеться на восходящую луну, стоило вальдшнепу не вовремя вытащить из земли длинный испачканный клюв — лес лишался еще одного разини, их не любит, не терпит природа — дикая природа в особенности.
После охоты кот играл. Игра с детства входила в суть его жизни, и для нее были свои особые места, правила и привычки: кот бросался в бурелом и пробирался там, то проползая и протискиваясь, прыгал со ствола на ствол, влезал на деревья, затаивался на заячьих тропах — не ловил, пугал улепетывающих зайцев, он носился в кустах опушки, катался по мху в сухих кочках болота, мчался куда-то сломя голову и так же резко останавливался, виляя вправо и влево, исчезал и снова появлялся, как неожиданность, и, наконец, набегавшись вволю, тихо шел к старой лиственнице, чтобы здесь, сперва обнюхав ее и осмотрев от подножья до вершины, упругими толчками подняться по стволу на любимый нижний сук и там залечь, под влажным ветром, в запахе лесных вершин и ночных туманов. Ночные туманы не пахли цветами, как вечерние, настаивался на них запах воды, спящих болот, инея и прихваченных заморозком невидно желтеющих листьев.