– А чтоб не так скучно тебе гостевалось… – Шувалов сделал паузу, – изложишь на бумаге все, что до нравов, в заведении вашем царящих, касаемо. Подробненько так, не скупясь на слова. О профессорах, о ректоре, о господах студиозусах. Ты ведь способный к сочинительству. Я ведаю…
И ведь-таки написал, что было велено. Подробно, красочно, чуть не в лицах. Чисто тебе трагедия господина Сумарокова.
Строчил пером по бумаге, а перед глазами стояла иная картинка: Бог в окружении залитых чужою кровью подручных и пытаемый старец со шрамами на голове. В уме сами собой складывались строки:
Про пытки. Про картины Плутонова царства, куда спускался чернокнижник. Про зловещее пророчество о судьбе некоей старухи, которая, «пленясь Приапа чудесами, трясется, с костылем бредет», чтобы выпросить у всемогущего Бога вернуть ей молодость и способность, как и прежде, предаваться разврату. Разумеется, государыня-императрица Елизавета Петровна поименована вслух не была. Но, как говорили древние латиняне, «sapienti sat»: умному достаточно.
Понятное дело, все эти видения Иван доверил бумаге, лишь вернувшись в университетские пенаты. А пред ясными очами его сиятельства положил нетолстую кипу листов, исписанных измененным, знамо дело, почерком.
Граф остался доволен, несмотря на то, что сведения, сообщенные студентом, касались все больше нравственного облика персонажей. Никакой политики. Шувалов даже похвалил за сметливость в отношении почерка. Еще и цидулку дал с собой к Ваниному начальству, в коей прописано было, что, хотя он, Барков, подлежал жестокому наказанию, но «в рассуждении его молодых лет и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами заслуживать будет, от того наказания освобожден».
С тех пор и завязалась их странная дружба – временами ужасавшая Ивана хуже заплечных дел шуваловских мастеров – от которой не так-то просто было отгородиться срамной одой, ставшей первой в череде его потаенных сочинений.
Хотя отчего «потаенных»? Разве потому лишь, что их невозможно было напечатать ни в университетской, ни в какой-либо иной типографии необъятной империи Российской? Но и без того плодились они в списках, словно кролики, принося сочинителю, не особенно и скрывавшему свое имя, славу «русского Пирона»[2].
Александр Иванович Шувалов о «проказах» подопечного знал. Но он не придавал им большого значения, явно не желая узнавать себя в главном герое оды.
При нужде даже и помогал. Например, вступился, когда через месяц после их знакомства Ивана таки исключили из состава студентов за буйный нрав: Барков никак не мог залить бушевавший в груди пожар. Но разве ж водкой зальешь пламя души?
В вечную матросскую службу сослан молодой человек тогда не был, как то полагалось. Его определили в университетскую печатню учеником. Да еще и назначили обучаться российскому штилю у профессора Крашенинникова. И языкам – французскому и немецкому.
Споспешествовал граф и дальнейшему продвижению своего подопечного по службе. Сначала в канцелярию Академии, переписчиком-копиистом, а потом, зимой пятьдесят пятого, – в личные помощники профессора Ломоносова, в коей должности Иван находился и поныне.
Чего же надобно его сиятельству на сей раз? Уж не сплетен ли об академических распрях хочет услышать? О том, как грызутся между собой Михайла Васильевич с академиком Миллером? Так про то уж на любом петербургском перекрестке орут.
Попробовал осторожненько выведать что к чему у Харона. Но тот был нем, как рыба. Досадливо отмахивался. Дескать, приедем – сам обо всем узнаешь.
Александр Иванович за семь лет не шибко изменился. Все такой же был жилистый, головастый, бледногубый. И ласковый-ласковый. Словно отец родной. Потрепал молодого протеже по щеке. Хотел и винцом угостить, да глянул Ване в лицо, нахмурился и велел подать кофею. Крепкого и с ватрушками.
– Слыхал я, Ваня, будто навострил ты лыжи из столицы в Вологодскую губернию? – прихлебывая ароматный напиток, оглоушил Шувалов.
В Вологодскую губернию? А… ведь верно, чуть не хлопнул себя по лбу поэт. Как же это он мог запамятовать? Потому и друзей давеча собирал, что надобно было обмыть грядущий отъезд.
2
Пирон Алексис (Piron, 1689–1773) – франц. поэт. Автор комедий, осмеивающих страсть к стихотворству, эпиграмм, пародий.