— Почему? — спрашивает он.
— Что ты имеешь в виду? — говорит Марин.
— Почему сейчас? — спрашивает Радж. Он знает ее лучше, чем она думает. — Тебе не по душе решение Джии, поэтому ты переменила тактику, не так ли? Вот к чему это сводится?
Марин хочется отвергнуть его обвинение, накричать на него за то, что он подозревает ее в таком бездушии. Но он держит ее на прицеле, его оценка ее действий слишком точна, чтобы ее опровергнуть.
— Я не могу потерять ее, Радж, — наконец произносит Марин после долгой паузы, во время которой они будто стоят на рушащейся скале. — Джия — все, что у меня есть.
— У тебя есть я, — говорит он так тихо, что она не расслышала бы, если бы в комнате не царила мертвая тишина. Марин не отвечает. Он, кажется, ждет чего-то, но проходят долгие секунды, а она продолжает молчать. Радж издает глубокий вздох: — Что же ты предлагаешь?
— Мы продолжим жить в нашем доме, вместе, — они могут вернуться к прежней жизни — три души, сосуществующие под одной крышей. — Мы поможем ей пройти через все это.
— Что насчет школы? — теперь они ведут переговоры, как будто они в разводе, только без официальной процедуры. — Здесь я не уступлю.
Марин снова изменяет выдержка, в которой она была так уверена. Ей хочется накинуться на Раджа с бранью, потребовать, чтобы он ответил, почему не может понять, что значит школа для будущего Джии. Но линия фронта уже определена, и время жарких споров прошло.
— Можем мы обсудить это позже? — спрашивает она.
— Я пообщался с частными преподавателями, — говорит Радж, повергая Марин в изумление. — Она может окончить школу, занимаясь дома. Я также распланировал поездки в местные школы. Таким образом, у Джии будет выбор, если она захочет вернуться к посещению школы.
— Домашнее обучение подпортит ей резюме, — пытается растолковать ему Марин. Мечты о Гарварде и Йеле начинают развеиваться. — К тому же Джии станут недоступны многие привычные развлечения.
— Меня сейчас не волнует, получит ли она высшее образование. Главное, чтобы она была жива и чтобы ей хотелось жить.
Марин готова поспорить, но лицо Раджа выражает непреклонность. Он глух к любым ее аргументам, и спор может лишь повредить их хрупким взаимоотношениям.
— Хорошо. Давай действовать потихоньку. Когда она придет в себя, мы сможем пересмотреть ситуацию.
Триша
Я не могу сказать, сколько времени прошло с тех пор, как я узнала правду. Дни смешались с ночами. Разницу между ними я определяю только по тому, спит или бодрствует Соня. Она придерживается жесткого графика, и это еще одна ее новая черта. В детстве она просыпалась последней, словно ей тяжело было встретить еще один день жизни. А засыпала позже всех из страха перед тем, что может принести ночь. Я высмеивала ее страхи, считая их признаком незрелости. Теперь я думаю, не было ли у нее на это веских причин, не знала ли она, какую опасность на самом деле представляет собой наш отец.
Я стараюсь собрать воедино как можно больше деталей, но ни одна из них не сходится с образом отца, которого я любила, человека, которого я обожала вопреки разуму. Прошлой ночью мне снилось, что мы танцуем, одни посреди танцпола. Танец «отца-и-дочери» на моей свадьбе. Но вскоре пол стал из белого красным. Я опустила глаза и увидела, что мое красное сари — традиционный индийский свадебный наряд — превратилось в белое платье, но спереди оно сплошь пропитано кровью. Я закричала, но отец продолжал танцевать, уверяя, что все в порядке. Я подскочила на постели, вся в поту. Соня зашевелилась во сне, но не проснулась.
Я оглянулась и заметила придвинутый к двери стул. Давно ли Соня таким образом пытается обезопасить себя? Как еще она хочет защитить себя от страхов, у которых нет имени? Мне становится стыдно за то, что моя сестра страдала так, что и описать невозможно, а я в это время жила в свое удовольствие. Но все это было лишь дымовой завесой, которую я создала, чтобы укрыть за ней случившееся со мной.
Я никогда не жила по-настоящему, я никогда не позволяла себе быть по-настоящему счастливой. Во мне самой столько всего, чего я никогда не понимала. Я люблю пикули, но терпеть не могу огурцы. Пейзажи на картинах всегда восхищали меня, но я не выношу отдыха на природе. Свежие помидоры я готова есть каждый день, но томатным соусом давлюсь. Я люблю детей, но мысль о том, чтобы завести собственного ребенка, вызывает у меня панику. Я никогда не пыталась анализировать, почему я такая, а не иная, — просто воспринимала себя со всей искренностью, которой многим недостает. Но когда мысли о насилии и о детях наслаиваются в моей голове друг на друга, я задумываюсь, насколько же глубоко ранил меня отец. Я свертываюсь клубочком, кладу руку на живот и чувствую, как проваливаюсь в сон.