Рани научилась правильно говорить по-английски благодаря телевизионным мыльным операм, а читать — благодаря газетам. Со времени приезда в Америку она часто думала, что было бы, если бы у нее тоже была работа, изменило бы это что-нибудь в их отношениях с Брентом или ей на роду написано жить и терпеть.
— Я завидую тебе, — говорит она тихо, убедившись сначала, что никто ее не услышит. Медсестры все время снуют туда-сюда, словно шум, который они устраивают, — раздражитель, необходимый Бренту для того, чтобы очнуться.
Сати, запрещенная нынче в Индии практика, требовала, чтобы вдова во время кремации кинулась на горящее тело мужа. Считалось, что ни одна женщина не захочет жить без мужа, который любил ее и заботился о ней. Рани видела самосожжение в детстве. Детям не разрешалось присутствовать на похоронах, но она сумела пробраться украдкой. Когда дым взвился в небо и послышались рыдания, молодая вдова в белом сари бросилась в погребальный костер. Ее жуткие крики заставили замолчать всех присутствующих. Они стояли и смотрели, как она сгорает. Рани закрыла глаза и молилась, чтобы кто-нибудь спас женщину от гибели. Однако никто и пальцем не пошевелил, все спокойно наблюдали, как вдова совершает то, что ей положено. Когда жители деревни сообщили новость двум оставшимся сиротами детям, те, рыдая, упали на землю. Брат погибшей женщины обнял их и объяснил, что мать умерла с честью и они должны гордиться ею. Благодаря ее поступку они могут высоко носить головы.
— Я не умру вместе с тобой, — говорит Рани, обращаясь к неподвижному телу Брента. — Так много лет я желала умереть, а сейчас предпочитаю жить, — ей вспоминается спор с Соней, горькая уверенность дочери в том, что она была обузой для матери. — Но она всегда была желанным ребенком, не так ли, Брент? — в палате слышно тиканье часов. Рани продолжает разговор со своим безмолвным собеседником: — Ни одна из наших девочек не была обузой. Но я верила тебе, ведь ты все время твердил, что я глупая, а ты умный, — она со стыдом опускает голову. — Я верила тебе, когда ты говорил, что шок от новой жизни слишком велик, что ты не в силах вынести ежедневные унижения, что для того, чтобы выстоять, ты должен лишь молчать… — она умолкает, стараясь подавить рыдания. — Я убедила себя, что дома ты имеешь право быть сильным.
Рани охватывают отчаяние и сожаление. Вот ведь как выходит: Брент был не сильным, а самым слабым из них. Ее дети стали заложниками в его борьбе за выживание. И тут же внутренний голос, пугающе похожий на голос Брента, напоминает ей, что это он обеспечивал их пищей и кровом. Она не желает больше слушать этот голос. Ее собственный теперь звучит достаточно громко.
— Но я никогда не слышала всю историю о твоих унижениях полностью… Может быть, не хотела слышать? — Рани, как Иона, находящийся в чреве кита, понимает, что тонет, но не может выбраться наружу. — Я упустила время, когда должна была спасать наших дочерей. Я… мы оба так перед ними виноваты!
Она кладет голову на подушку рядом с ним, как все годы их брака. Из глаз льются слезы. Ее мангалсутра, священное ожерелье из золотых и черных бусин, опутывает их шеи. Этот символ любви и брака он преподнес ей по традиции на свадебной церемонии. Она медленно подносит руки к застежке и расстегивает ее, затем кладет ожерелье рядом с Брентом и выходит, вытерев слезы.
Соня
Покинув дом после окончания университета, я сделала первую остановку в штате Кентукки. В детстве я очень любила лошадей, и песня «Мой старый дом в Кентукки», звучавшая во время скачек дерби, всегда волновала меня почти до слез. Может быть, я выбрала своим первым прибежищем этот штат из-за больших шляп собиравшихся на ипподроме модниц? Или меня привлекли мчащиеся во весь опор лошади, которые всегда возвращались на то место, откуда начали свой бег?