– Да, у него обычно другой голос, – признался и Бравлин.
– Но сейчас эти нужно использовать, – сразу сообразил Гостомысл. – Боярина Самоху припугнуть. Только так, чтобы он самого воя не видел…
Русалко улыбнулся.
– А что! Я, услышав этот голос из темноты, тоже напугался бы. А я не из самых пугливых человечков в своем племени.
– Давайте вместе обдумаем, что нужно сделать… – сразу принял решение Бравлин…
Гостомысл в спальную светлицу к жене заглянул только на минуту. Предупредить. Но Прилюда понимала, какие времена настали, и чем ее муж занят. И княжич вскоре вернулся к Бравлину. Вдвоем они молча сидели в горнице, ждали. Первым пришел сотник Русалко, который сам на лед Ильмень-моря не поехал, поскольку боярин Самоха хорошо знал сотника и в лицо, и голос его знал, и потому Русалко мог бы все дело испортить. Но поехали верные люди из сотни Бобрыни и вои князя Бравлина, кто говорил без прибалтийского акцента, и кого можно было легко за словен принять.
Русалко с улыбкой доложил:
– Боярин вернулся. Перепуганный, всклокоченный, без конца оглядывался, словно на него с ворот бревно упало, и новое упасть грозится. Шапку в снегу потерял, не поднял. Как приехал, ногами в ворота заколотил. Быстро возок в ворота загнал, лучины во всех комнатах запалил. Дома сидит. К воротам дворовую стражу поставил. Чтоб никого не пускали. Послал человека на капище в Перынь. Не знаю уж, зачем. Но так дворовые стражники сказывали. Можно к воротным городским стражникам послать. Они должны были спросить, кто и куда ночью отправляется, и с каким делом. Просто так они не пропустят…
– Не надо. Потом узнаем. С Ильмень-моря вестей нет?
– Вот-вот, думаю, воротятся. А вон, должно, и они…
Из-за окна слышался шум голосов, и стук копыт. Кто-то приехал.
– Веди их сразу сюда, – распорядился князь Бравлин.
Русалко вышел. Походка у сотника была пружинящая, сильная и быстрая. Годослав всегда добрым словом вспоминал брата Вадимира за то, что тот для охраны старшего брата отдал в поездку к бодричам свою сотню стрельцов. Теперь это уже была личная сотня стрельцов Гостомысла. И сотник в этой сотне оказался таким, на которого княжич всегда мог положиться – верным и надежным, не знающим страха, и неуступчивым в бою. А, главное, казался преданным Гостомыслу всей душой, как раньше был предан Вадимиру, и готовым выполнять любые поручения княжича. Причем, выполнял их с полезной выдумкой, и даже в большем объеме, чем просили.
Русалко вернулся вскоре вместе с семеркой воев, что была отправлена на лед встречать там боярина Самоху. Трое должны были верхами перехватить возок, если тот прорвется через пешую засаду. Четверо ждали на дороге. Еще когда обсуждали предстоящее дело, Гостомысл высказывал сомнение – слишком уж открытое место – ледяной покров Ильмень-моря. Обзорность хорошая. Осторожный человек всегда будет по сторонам смотреть, а не только вперед. А боярин Самоха, если предательство задумал, о чем говорил и наряд, который он на себя напялил, обязан осторожность соблюдать. Снега в этом году много навалить не успело. Да и сдувается снег со льда ветром. Но опытные вои не сомневались, что смогут в ночи остаться незамеченными. Тем более, ночь выпала безлунная. Да и легкая метель, что временами начиналась, потом прекращалась, потом начиналась снова, должна была бы стать хорошим покрывалом.
Так все и получилось. С собой, чтобы не вмерзнуть в лед, вои взяли шкуры. Две шкуры ведмедя, одну шкуру ошкуя[34]. В них и завернулись в ожидании. Судя по рассказам, ждать пришлось долго. Вои, хотя вместо кольчуг и доспеха одели обычные для горожан теплые меховые одежды, все же замерзнуть успели. Но потом прискакал верховой наблюдатель, что смотрел на верхним окном в торце дома посадника, и вместо слов просто махнул рукой. Стало понятно, что боярин едет. А к его встрече уже было все подготовлено. Один должен был сразу взять под уздцы коня, причем, остановить коня требовалось на бегу, и сделать это требовалось очень быстро. Сразу решили, что просто прыгать, и цепляться за удила – дело опасное и ненадежное. В темноте легко промахнуться, даже обладая необходимой ловкостью. Тогда по человеку сначала «пройдутся» подкованные копыта коня, а потом и полозья саней. Решили просто набросить на голову коня шкуру ведмедя. И, вместе со шкурой, просто обхватить голову. Это коня должно остановить. Если не остановит, остановить должны были трое конников, что дежурили чуть дальше. Вторую шкуру предполагали сразу набросить на боярина, чтобы он ничего больше не видел. Для острастки решено было ударить Самоху и кулаком. Это вызвался сделать немолодой вой, считающий, что его удар кулаком действует не хуже удара мечом или дубиной[35].
35
В восьмом веке меч простого воина представлял собой, по сути дела, металлическую дубину, и имел небольшую заточку только в верхней части лезвия, чтобы разрубать кольчугу. Этим мечом, кстати, невозможно было наносить колющие удары. Меч легко гнулся во время боя, и воин, отступив от сечи в сторону, наступал на него ногой, выпрямляя. Такой эпизод описан в одной из исландских саг. Острыми – и рубящими, и колющими, были только мечи знати, воевод, князей и европейских рыцарей. Для производства такого меча требовалась сталь особого состава, и стоила она немало. И стоимость эта многократно возрастала в готовом изделии – меча. Полностью особняком стояли мечи из булатной стали, попадавшие в Европу из Омейядского (Дамасского) халифата, через занятую халифатом большую часть Испании. Оттуда же, то есть, из халифата, булатные мечи попадали и в Византию, через которую шли и в восточные славянские земли. Впрочем, славяне и восточные, и западные умели изготавливать собственный булат, называемый харлугом. Только технология изготовления харлужных мечей была не такая, как в Дамаске. Слои простой стали прокладывались сталью углеродистой, все это разогревалось, перекручивалось и расковывалось. Так получалась харлужная заготовка, из которой и делался меч.