Горобец снова шла рядом с ним. Колючие ветки время от времени хлестали их по лицу, шуршали по одежде и по непромокаемой ткани туго набитых рюкзаков. Проклятая бесполезная «драгуновка», чересчур длинная и громоздкая для таких прогулок, все время норовила за что-нибудь зацепиться и соскользнуть с плеча. Солнце поднялось уже довольно высоко. Становилось жарко, соленый пот щекотал ребра, тек по щекам и заползал в глаза, которые немедленно начинало немилосердно щипать. Где-то впереди, за непроницаемой завесой растопыренных зеленых лап, слышались звуки, производимые Гришей и Тянитолкаем, — треск, шорох, невнятные возгласы и тихий, но очень прочувствованный мат. Глеб и сам начинал мало-помалу стервенеть, тем более что все эти крюки и петли казались ему лишенными какого бы то ни было смысла.
Он повернул голову и посмотрел на Горобец. Евгения Игоревна упрямо держалась рядом, сильно наклонившись вперед под тяжестью рюкзака. На переносице у нее блестели мелкие бисеринки пота, нижний край выгоревшей на солнце старенькой бейсбольной шапочки тоже намок и потемнел неровной, расплывающейся полосой. Собранные в конский хвост на затылке волосы явно нуждались в мытье, но при всем при том Горобец по-прежнему выглядела привлекательно. «А то как же, — довольно ядовито подумал Глеб. — Небось, если бы тебя принялась клеить гром-баба весом в полтора центнера, тебе, товарищ липовый прапорщик, было бы куда легче держать себя в руках!»
— Послушайте, Женя, — мягко сказал он, — вы хотя бы в общих чертах представляете, куда мы идем?
— В самых общих, — призналась она, на мгновение блеснув хорошо знакомой Глебу, немного виноватой улыбкой. — Все-таки без проводника ужасно тяжело. Например, того болота, которое мы только что обходили, на карте не было. Это я помню точно.
— Талая вода, наверное, — предположил Глеб, точно знавший, что это не так. — А может быть, что-то запрудило ручей, вот он и разлился.
— Что-то?
— Или кто-то. Честно говоря, не ощущаю разницы.
— А по-моему, разница громадная. Представляете, до какой степени сумасшедшим нужно быть, чтобы строить какие-то запруды, отгораживая себя от внешнего мира! Меня просто в дрожь бросает.
— Знаете, Женя…
— Давай на «ты», — неожиданно перебила она. — В сложившейся ситуации просто нелепо соблюдать условности.
Глеб, не видевший в соблюдении некоторых условностей ничего нелепого, в ответ только пожал плечами.
— Знаешь, мне страшно, — продолжала Горобец. — По-настоящему страшно, как в детстве, в темной комнате. Все время кажется, что за спиной кто-то есть — притаился и смотрит, смотрит… Выжидает, подкрадывается…
Она содрогнулась всем телом и подалась поближе к Глебу, почти коснувшись его плечом. Сиверов заметил, что она постепенно замедляет шаг, и сказал:
— Надо торопиться, Женя. Если устала, объяви привал, но отставать от наших не стоит. Если идти, то всем вместе, а если стоять, то тоже всем.
— Пусть идут, — сказала она и остановилась, — Мы их догоним, не волнуйся. Я слышала, о чем вы говорили с Гришей, — добавила она внезапно.
— Черт, — искренне смутился Глеб. — Мне, конечно, надо было его остановить…
— Неважно, — перебила она. — Важно, что ты решил. Итак?..
— Что «итак»? — тупо переспросил совершенно сбитый с толку Сиверов. Честно говоря, в такую ситуацию он попал впервые. — Это ты насчет того, чтобы вернуться? Видишь ли, я уже не знаю…
— Это насчет другого. Господи, ты что, хочешь, чтобы я сказала это вслух? Или, быть может, мы, два взрослых, опытных человека, обойдемся без пошлых иносказаний? Неужели ты ничего не видишь, не замечаешь? Или не хочешь замечать? Я… Нет, к черту слова.
Она резким движением раздернула «молнию» куртки, передвинула кобуру с живота на бедро и начала, глядя Сиверову в глаза, одну за другой расстегивать пуговицы на своей клетчатой рубашке. Глеб остановил ее, взяв за руку, и она тут же накрыла его кисть второй ладонью, крепко прижав к своей груди.
— Помоги снять рюкзак, — попросила она.
Глеб стоял, ощущая сквозь грубую ткань рубашки тепло ее груди, и слушал, как впереди, удаляясь, трещат ветками их спутники. К нему снова вернулось испытанное вчера над трупом Пономарева странное чувство нереальности происходящего. Сердце Евгении Игоревны билось под его ладонью ровно и мощно, толчками гоня кровь по ее сильному, красивому и, несомненно, опытному телу. Она смотрела на Сиверова снизу вверх, и в ее глазах Глеб без труда читал настойчивое требование и щедрое обещание.
— Ну же, — тихо сказала она и передвинула ладонь Глеба правее и ниже.
Сиверов ощутил в ладони упругую округлость и подумал: «Вот это и называется — совершить невозможное».
— Прости, — сказал он и мягко высвободил руку. — Я действительно не хочу ничего замечать, потому что мне кажется, что здесь не самое подходящее место и время для того, что ты задумала.
Это прозвучало почти грубо. Честно говоря, Глеб Сиверов не знал, существует ли способ отвергнуть женщину так, чтобы она не почувствовала себя глубоко оскорбленной. Ему казалось, что такого способа нет; единственной альтернативой оскорблению было убийство: если в ответ на предложение заняться с ней любовью сразу же выстрелить женщине в голову, обидеться на тебя она наверняка не успеет. Словом, Глеб приготовился к пощечине, а может, и к слезам, но ничего подобного не произошло.
— Время и место, — горько кривя рот, повторила Горобец. Она не спешила застегивать рубашку, и Сиверову была хорошо видна белевшая в глубоком вырезе полоска ткани, отороченная, к его немалому удивлению, кружевом. — Время и место! — еще раз воскликнула Евгения Игоревна. — Неужели непонятно, что другого времени и места у нас может просто не быть? Неужели ты не чувствуешь, что этого пресловутого времени у нас почти не осталось? Я часто думаю, — продолжала она уже совсем другим, усталым и каким-то опустошенным голосом, — как много мы теряем, все время твердя: «Не время, не место, не тот человек»… Вот Володя… Он пять лет ходил за мной, как собака, в глаза заглядывал и даже, чудак, письма писал. Со стихами… А я его не замечала, потому что — не время, не место и совсем не тот человек. А теперь, когда его не стало, я все время думаю: ну что мне стоило? Месяц, неделю — господи, да хотя бы полчаса! — что мне стоило сделать ему этот подарок? Да ничего не стоило! А ведь он меня по-настоящему любил — единственный, наверное, человек на всем белом свете, который меня любил. А я все твердила: нет, не то! А если даже и то, все равно нельзя, потому что я замужем и должна соблюдать условности… Будь оно проклято, это замужество!
Она резким движением сорвала с пальца обручальное кольцо и, не глядя, швырнула его куда-то за спину, в гущу хвойного молодняка. Кольцо беззвучно исчезло из глаз, и Глеб подумал: вот кто-нибудь удивится, если вдруг найдет посреди уссурийской тайги золотое обручальное кольцо!
— Считается, что женщине неприлично самой предлагать себя и тем более навязываться, — продолжала Горобец, по-прежнему глядя Глебу прямо в глаза. — Но я и так уже наговорила слишком много непозволительных вещей, поэтому все-таки скажу еще одну. Ответь, что нам стоит подарить друг другу немного тепла, в котором мы оба так нуждаемся?
Глеб помолчал, слушая, как отдаляется, затихая, едва различимый шорох ветвей. «Дровишек подсобрать, за зайцем погнаться», — вспомнил он, и ему сразу стало легче.
— Прости, Женя, — сказал он. — Не будем говорить о цене. Но есть еще одно обстоятельство, о котором ты не знаешь.
— Ну-ну, — с горечью произнесла она, — и что же это за обстоятельство? Только не говори, что ты нездоров. Я все равно не поверю.
— Со здоровьем у меня полный порядок. Просто я на работе.
— А! — воскликнула она. — Ты ведь у нас железный человек! Даже не куришь в рабочее время… Ну и зря. А вдруг завтра утром мы не досчитаемся не кого-нибудь, а тебя?
— Значит, умру здоровеньким.
— Кто не курит и не пьет… Да. Что ж, извини. Надеюсь, по возвращении в Москву ты не подашь на меня в суд за сексуальные домогательства?