В одном из последних писем Шейкемана к Феодосию (кажется, оно даже не было послано, в фонде Феодосия его нет, а в фонде Шейкемана я нашел только многократно переправленный черновик) Шейкеман снова, после десятилетнего перерыва, возвращается к начальной истории евреев и пишет: «Завет Бога с Авраамом, Исааком, Иаковом, со всем еврейским народом вечен, так же как он вечен с каждой частью этого народа, с каждым евреем. Воскресение в Ветхом завете не индивидуальное, а родовое. Человек воскреснет с родом, он воскрешает своих предков и воскреснет в своих потомках. Вечный Завет с Богом нигде не должен прерваться, ничей род не должен кончиться и оборвать Завет. Семя погибшего должно быть восстановлено его братьями, нить должна быть соединена и идти дальше.
Господь умерщвляет Онана, который должен был восстановить семя брата своего первенца Иуды — Ира, но, входя к его вдове Фамари, изливал семя на землю, чтобы не дать его брату своему (Быт. 38:8—11). Тогда Фамарь, чтобы не прервался род Ира, притворяется блудницей и соединяется с отцом Ира Иудой (как раньше дочери Лота с Лотом) — и там и здесь грех однократен и прощен, женщины оправданы Богом, грех их не поставлен им в вину, они продлили род отца (дочери Лота), мужа (Фамарь) и не дали прерваться Завету. Восстанавливает народ Израилев и колено Вениамина, почти полностью уничтоженное в битве другими одиннадцатью коленами. Битву эту народ Израилев начал с Вениамином из-за страшного греха жителей города Гивы Вениаминовой, но когда погибло почти все колено, народ сжалился над ним (Судьи, 21:2—4) и восстановил Вениамина».
Среди других заметок Шейкемана, которые относятся к Библии, мне показалось нужным привести здесь еще две: «Исчислить народ Божий — значит стать над ним, стать выше него, увидеть его весь — это страшный грех — только Господь может стоять над избранным народом. Давид был первым израильским царем, который приказал исчислить народ Божий. С него начинается еврейская государственность. Перепись народа — начало подмены Бога государством. В дальнейшей еврейской истории — малогосударственной — эта подмена выражена слабее, чем у других народов». Вторая — параллель между Ветхим и Новым заветом: разрыв Авраама с Фарой через сына, дарованного богом неплодной Сарре, и продолжение Авраамом Фары (Ветхий завет) — божественное, непорочное зачатие Христа Марией, тот же разрыв с родом Давида, со всей еврейской историей от Давида-царя («Царство мое не от мира сего»), выход за ее пределы, и Христос, на себя, на свою жизнь продливший Давида (Новый завет): «Женщина,— писал Петр Шейкеман,— девять месяцев вынашивавшая сына, с которого начнется народ Божий, знает народ Божий нутром, еще до рождения, до греха, и знание ее сродни знанию Господа. Свидетель этому сам Господь, говоривший Аврааму после рождения Исаака, чтобы он во всем слушался Сарру; Ревекка, как и Господь, выбравшая из близнецов Иакова; Мария, родившая Христа и пошедшая за ним».
Второй темой, которой Петр Шейкеман долго и внимательно занимался, была история России. Под Шипкой, а потом в лазарете история России стала и его историей, его стала вера, народ, страна, и все-таки он был еще чужак, а дочь его Ирина, плоть от плоти его, была уже своя, была частью, и, как я теперь понимаю, он изучал историю России как историю ее, Ирины, как ее прошлое. Кажется, себя он считал точкой, где ломается линия, точкой перелома, кончившей собой одну жизнь и начавшей другую. Завет с Богом, в котором жили его предки три с половиной тысячи лет, был им прерван, он отсек и был отсечен от него. Началом другой жизни была Ирина. Я уже говорил, что свою дочь он любил безумно. Вся его жизнь после рождения Ирины была подчинена ей. Буквально каждый шаг, сделанный им после смерти жены, легко объясним, если мы поставим перед ним: «для Ирины». В то же время в его отношениях с ней был страх, этот страх шел от убеждения, что на нем все должно кончиться. После смерти Наташи Ирина дважды тяжело, почти безнадежно болела, и оба раза Шейкеман находился на грани умопомешательства. В дневниках не только в это время, а почти на каждой странице он обвиняет себя, что не ушел в монастырь, как собирался, что послушался Феодосия и женился. Убеждение, что он проклят, никогда не оставляло его. Иногда в конце этих обвинений он приписывал доводы-вопросы в пользу того, что Ирина все-таки будет жить: переправа через Дунай, Шипка, почти все погибли, а меня Господь спас — почему? Врачи говорили, что ранение у меня смертельное, а я выжил — почему? Все-таки даже в самые светлые для него периоды жизни — выздоровление Ирины, ее брак с Иоганном Крейцвальдом, рождение внука Федора — записи за это время он потом, в конце жизни, очертил красными чернилами и на полях обозначил: «По-видимому, Господь простил мой грех»,— так вот, и в эти дни он не верил, что Господь действительно простил его, а думал, что Господь лишь смягчился к нему. Молясь об Ирине, Шейкеман по-детски хитрил, никогда не называл ее дочерью, прятал ее имя среди имен других людей, за которых молился, в том числе двух Ирин. Самой Ирине он почти ничего не рассказывал о своей жизни до крещения, это была запретная тема, и Ирина, несмотря на то, что правила отцом самодержавно, не смела ее касаться. Свое прошлое он отсек и за себя и за тех, кто будет после него.